«Второй Пушкин»
Писать стихи я начал рано –
Мальцом одиннадцати лет.
С тех пор сочится постоянно
Из уст неудержимый свет.
Его в слова преображаю,
Хоть не всегда удачен труд,
И я слова свои ломаю,
А те мне мстят и руки жгут,
И я кричу от пытки зверской,
Но крик становится стихом!..
Я помню, в лагерь пионерский
Приехал я в сорок восьмом.
Без тайных слёз не мог взирать я
На близких гор неровный строй,
На море дремлющее, – братья
Бывали здесь перед войной!..
Они здесь бегали, мальчишки,
И жил, конечно, старший брат
Вон в том подкрашенном домишке –
В н ё м старший обитал отряд!..
Как я, носил он галстук красный,
Не собирался умирать,
И мир, бездонный и прекрасный,
Учил входящего летать.
И брата нет, а я гуляю,
Перешагнув через войну,
И воздух я е г о вдыхаю,
Е г о цветы и травы мну...
Как грустно жить на белом свете!
Но грусти мы отводим час...
И к пионерской стенгазете
Прикованы десятки глаз:
Там чьим-то почерком красивым
Стихи написаны мои;
Хоть ростом мал, стою счастливый
И жду читательской любви.
В восторге от меня ребята,
Читают: «...Сталин – наш отец,
И все мы – Ленина внучата,
Горячих тысячи сердец!»
Мне только не гремел из пушки
Салют, – жаль, не было её!
– Да ты второй, пожалуй, Пушкин! –
Хвалили творчество моё...
В те дни стихов томимый зудом,
Слова умевший рифмовать
Ещё казался людям чудом, –
Легко поэтом было стать!..
Два дня меня хвалили хором,
Но третий бурный день похвал
Вдруг тихим кончился позором:
Я, загордясь, «не то» сказал.
Вожатый старший (был он хватом,
Фронтовиком, массовиком)
Мечтал: «А вдруг л а у р е а т о м
Наш Костя станет! Маршаком!»
– Плевал я на лауреатство! –
Вдруг вырвалось из уст моих
С а м о... Услышав святотатство,
Вожатый, помертвев, затих...
И стал чекистскими глазами, –
Хотя какой он там чекист! –
Меня сверлить, но я, как знамя
Всей Пионерии, был чист.
Но, так как бдительность – подруга
Любого красного борца,
Допрос был мне взамен досуга
Устроен. Начал про отца
Меня расспрашивать лукаво
Вожатых многоглавый ком:
– Орденоносец? Лётчик? Слава!
Был ранен, говоришь, притом?
А вот о чём, скажи нам, дома
С тобою папа говорит? –
Стрельнули головы из кома,
И глазом каждая горит.
– Ах, хвалит Сталина?! За двойки
Грозится снять с тебя штаны
И выдрать? Что ж, головомойки
Тебе, как азбука, нужны! –
Когда покончили с допросом,
Я был от прочих отделён
И, словно мучимый поносом,
В санизолятор заключён!
– Сидеть и никуда ни шагу!..
Видать, у мальчика невроз
О т с л а в ы. – Дали мне бумагу:
– Вот, нарисуй венок из роз!
(Я рисовал – об этом знали)
Вот всех цветов карандаши.
Чтоб розы всех цветов сияли!
А в середине напиши
Нам Гимн Советского Союза! –
Два дня я вкалывал, как жнец,
И от «психического груза»
Освободился, наконец.
Мою работу похвалили,
Но, чтобы славой не пытать
Моей души, работу скрыли –
А то «свихнусь» ещё опять!..
Решили: я «идейно в норме»,
Ничем не заражу ребят.
И в чистой пионерской форме
Я в младший возвращён отряд!..
Так, новоиспеченный «Пушкин»,
Пацан без злого на уме,
Пожил я в маленькой психушке,
А, может, в маленькой тюрьме!
«Рулевой»
Примером добрым мне служили
Большевики – отец и мать;
Они с пелён меня учили
Быть честным, никогда не лгать,
Всем говорить одну лишь правду
И мимо зла не проходить –
Бороться с ним, чтоб смог по праву
И я при коммунизме жить!
И что же? Стал я «ляпать» правду
Всем старшим, всем учителям
Об их поступках – на расправу
Я только нарывался сам!..
Уча нас истине, на деле
Особенно учителя
Обычной правды не терпели
И мстили с тупостью нуля.
Зато, когда им подло льстили,
Чтоб в душу к ним словами влезть,
Они сияли, а не мстили
За их марающую лесть.
И сделал я о взрослых вывод,
Что странный всё ж они народ:
О жизни говорят красиво,
А делают – наоборот.
Но верил я, что где-то выше –
В обкоме партии, в ЦК –
Товарищ каждый правдой дышит
И жизнь ведёт большевика.
А в школе был я на заметке
Как вольнодумец и смутьян;
Снижал с восторгом мне отметки
Математический тиран.
Хотя я в школе знал немецкий
Почти что с «немкой» наравне,
Она порой «не по-советски»
«Четвёрки» выставляла мне...
Я, так и быть, вам тайну выдам:
Я вырос «честным дурачком» –
Советским этаким Кандидом,
Не сомневавшимся ни в чём.
Любил я правду, а не славу,
Я быть стремился впереди,
Я жить старался по Уставу,
Как завещали нам Вожди!
...Скончался Сталин. Власть живая
Велела петь нам всей страной
О том, что партия родная
Для всех отныне Рулевой.
Такую песню сочинили
В Москве на тягостный мотив;
И всей страной её учили –
Любой здоровый коллектив.
Она по радио звучала,
Рвалась из каждого окна...
И наша школа не дремала,
На песнь откликнулась она,
Как гром, с предписанным задором,
И старшеклассников-ребят
Всех школьным объявили хором, –
Все, разумеется, х о т я т
Петь в хоре! Дали дирижёра,
Сказали: мы в состав войдём
Десятитысячного хора
И с ним на празднике споём!
И каждый день директор школы
Нас гнал сквозь строй учителей
В зал! – петь священные глаголы
Про Рулевого новых дней.
И мы под вечер уходили,
Ещё уроки не уча,
Голодные... Но нас хвалили:
Была работа горяча!
Я верил, что прекрасны оба –
И Рулевой, и комсомол,
Но ведь горит моя учёба,
И, главное, горит футбол!
Не только преданным и чистым
Я комсомольцем был тогда,
Я был заядлым футболистом,
Но затряслась моя звезда!
Я из-за дьявольского хора
На тренировки не хожу
И в ожидании укора
С тоской на тренера гляжу.
И полусредний Понедельник
(Теперь великий футболист!)
Вздыхал: «Ну что же ты, бездельник!..»
И долетал с трибуны свист...
И с репетиции во вторник
Удрал я, выбросив в окно
Портфель. Хоть видел это дворник,
Не выдал. «Мне, мол, всё равно» –
Такой он сделал жест метлою.
Но был недолог мой восторг.
Меня наутро с головою
Начальству выдал мой комсорг.
И, «чтобы не страдала школа
И весь здоровый коллектив»,
На комитете комсомола
Меня честили «за подрыв».
Я вызвал взрыв негодованья,
Когда осмелился сказать,
Что комсомольские заданья
Готов, как прежде, выполнять:
Ходить со всеми на воскресник,
Учить безбожию старух..,
Но – петь по принужденью песни!..
А вдруг я безголос и глух!..
Абсурд!.. Тут заявил я прямо,
Что нет у нас господ и слуг, –
Живу не в США! – имею право
Сам выбирать себе досуг:
Играть в футбол, горланить в хоре,
Ходить в балет, рубить дрова!.. –
Не знал я, что накликал горе:
Посмел отстаивать права!..
Тут комитетчики, как бесы,
Вскочили... Перекрыв их крик,
Зло взвизгнул секретарь белесый:
– Ты по натуре – меньшевик! –
Нет, в комитете не шутили,
Они учились управлять,
Они мне выговор влепили,
Чтоб отучился рассуждать!
Да это просто наважденье!
С системой травли незнаком,
Я их «буржуйское» решенье
Пошёл обжаловать в райком!
Я в дни, под стать средневековью,
Уверен был не только в том,
Что с пониманьем и любовью
Меня заслушает райком, –
Страны, мной выдуманной, житель,
Я свято верил: тем мудрей
И тем честней руководитель,
Чем пост имеет он важней;
Ведь был наш Вождь, любимый всеми,
Стоявший выше всех вождей,
Мудрейшим в солнечной системе,
Честнейшим в мире из людей!
Потенциальные герои
В райкоме, верил я, сидят:
Шевцовы, Кошевые, Зои... –
Глазами честными глядят.
В них места нет для мыслей подлых!
Лишь в том беда их, может быть,
Что до сих пор геройский подвиг
Не довелось им совершить!..
Здесь секретарь второй, геройский,
Вручал мне год тому назад
Билет заветный комсомольский,
И был его прекрасен взгляд!
Он был похож на Земнухова,
А я на вытяжку стоял
И повелительного слова
Из уст плакатных ожидал.
И сам в тот миг я был с плаката.
Скажи он мне: «Товарищ, в бой –
За коммунизм! Вот вам граната –
На тротуаре танк чужой!
Погибнуть или уничтожить!» –
И я бы выбежал за дверь
С броней железной вместо кожи
И бросился на танк, как зверь!
И вот, в броне из чистой веры,
Вхожу в райкоме в кабинет:
Сидят ре-во-лю-ци-о-не-ры –
Им двадцать пять, им тридцать лет,
Их лица смелы и суровы,
И нет сомненья в их очах,
И непродуманного слова
Нет в их сознательных речах.
Они красиво брови хмурят
(Как требует того плакат!),
Они совсем не пьют, не курят
И уж совсем ни с кем не спят!
Не смел я к ним себя примерить –
Они стахановцы, видать!
Я им привык безмерно верить,
Они привыкли – проверять.
Сейчас скажу им слово правды!
И, смело защитив себя,
Услышу речь: «Товарищ, прав ты!
Снимаем выговор с тебя!»
Но мне и рта раскрыть не дали:
– Ах, он доказывать пришёл!
– Причина: мягко наказали!
– Он нам развалит комсомол! –
И девушка немолодая
За председательским столом,
Полувизжа, полурыдая,
Рванулась в «битву» напролом:
– Смутьяна вон из комсомола! –
Она в лицо шипела мне. –
Такие типы в час тяжёлый
Нас предавали на войне! –
Тут я взорвался, как граната,
И всем им заявил в пылу,
Что в час, когда сразили брата,
Они «вели бои» в тылу!
Как их моё задело слово! –
Весь ощетиненный, как зверь,
Тот, что похож на Земнухова,
Мне гневно показал на дверь.
Велели ждать! Визжат, как моськи,
Рычат, как демоны впотьмах!..
Уйти бы прочь, да комсомольский
Билет остался в их руках!..
От криков время раскололось!..
И снова вызвали меня:
Мол, большинством в один лишь голос
Оставлен в комсомоле я, –
Учли, мол, что на фронте брата
Я, недостойный, потерял...
Билет Лже-Земнухов с плаката
Мне сунул, словно в зубы дал!..
И, прежде чем ступить за двери,
Я лже-улыбку натянул
(Как будто кто-то ей поверит!..)
И вон на улицу шагнул.
И не с лицом, а с жалкой рожей
Скользил я сквозь дневную тьму,
Как будто каждый знал прохожий:
«Влепили выговор ему!»...
Первая Любовь
Поздней я стал дружить с девчонкой.
Я не встречал её нежней.
Сравню её с лозою тонкой
С живыми почками грудей.
Она и умною, и строгой
Была и целый год себя
Вела со мною недотрогой,
Меня, наверное, любя.
Потом, природы власть почуя,
Лоза до страсти доросла,
Но сам я дальше поцелуя
Не шёл, хоть молодость звала.
Я не робел – любовь в забаву,
В игру азартную двух тел
Я, верный Высшему Уставу,
С ней превращать не захотел.
Ведь все века мы твёрдо знали,
Что связь внебрачная – разврат,
И это мненье разделяли
Участники таких услад.
Она была мне благодарна
За поведение моё.
«Учти, брат, женщина коварна!
Вот ты не трогаешь её;
Сама её не трогать просит, –
Володька, друг мой дворовой,
Твердил, – тебя, увидишь, бросит
И посмеётся над тобой!
Лопух!» Гордился он, что в профиль
Утёсова напоминал,
Но был он явный Мефистофель,
Когда меня он искушал.
Боксер, красавец, второгодник,
Рассказчик, он с младых ногтей
Был дамский редкостный угодник,
Развратник – душка и злодей.
Девиц не менее полсотни
Он перевёл в сословье дам
(Чем тип нахальней, тем охотней
К нахалу льнут, замечу вам,
Девицы честные и дамы,
Как трусики, отбросив честь!),
И даже дочери и мамы
В его победном списке есть.
И год второй прошёл сторонкой;
Не смог пройти я в институт,
И – бросила меня девчонка...
Чья правда победила тут?..
Нет, не ошибся и на малость
Володька, Мефистофель мой:
Она не просто так рассталась,
А посмеялась надо мной.
Ужасно ей, я видел, льстило,
Что я, как жизнь, её любил,
Ужасно то её смешило,
Что не смешон я в горе был.
Без ссоры, как гнилой картофель,
Взять да и бросить! Просто так!..
Смеялся мягко Мефистофель:
«Ты спать с ней должен был! Тюфяк!
Да ты, гляжу я, Ленский, право!
Он – пулей, горем ты убит!»
Он прав?.. Но жить не по Уставу,
Я чуял, жизнь мне не велит.
Мне жить с полгода не хотелось,
Я просыпаться не желал,
И не пилось мне, и не елось,
И не дышалось, хоть дышал...
Всё думал: вдруг явит мне милость!..
Однажды встретилась она...
Кивнула – не остановилась,
В другую жизнь вовлечена...
Потом я в звании солдата
На Сахалине, через год
Читал письмо: мол, виновата,
Прощенья просит, любит, ждёт...
Три дня я медлил, колебался,
Мечтами сердца ум смущал,
То гнал их прочь, то им сдавался,
Прощал её и не прощал...
Я не простил её, хоть нравом
Я не злопамятен, но жил
В согласье со своим Уставом...
Сержант Макаров
Итак, я в армии служил.
Я там как Родины частица,
Её готовясь защитить,
Хотел скорее отличиться.
И нас полы послали мыть...
Полы мы в нашем клубе мыли.
Участок каждый получил.
«Салаги» наши не спешили,
Но я старался и спешил.
Я верил: всякий труд почётен,
И, если кончу раньше всех,
Сержант при всей учебной роте
Меня похвалит за успех
И разрешит сидеть мне чинно,
Читая «Красную Звезду»,
А прочих, кто «тянул резину»,
Продолжит приучать к труду.
Но лишь, опередив всю роту,
Я кончил мыть, роняя пот,
Сержант мне новую работу,
С усмешкой похвалив, даёт.
И новый я участок мою,
Но – поняли вы суть мою:
Я, как положено герою,
Вновь роту обогнал свою.
А был второй участок сложен –
Я клубный выдраил сортир...
«Теперь-то отдых мне положен!..»
...Решил иначе командир.
Он похвалил меня с усмешкой
И дал работу мне опять,
Чтоб я не мыслил и не мешкал,
Чтоб разучился я читать!..
Что получалось? За старанье
Здесь достаётся – вот беда! –
Не поощренье – наказанье,
Чтоб не старался никогда!
Я восемь выполнил уроков,
А все – один за тот же срок;
Я с потом выгнал сорок соков
И получил о д и н урок:
«Служи Отчизне, не сгибайся,
Но командирам не служи,
Не отставай, не вырывайся,
Своим здоровьем дорожи,
Води с солдатами ты дружбу!»
Наверно, вслух я рассуждал.
– Ну молодчина, п о н я л с л у ж б у! –
Мне старослужащий сказал...
Я смог, муштрою первой выжат,
Науку службы уяснить:
Я должен здесь достойно выжить,
Чтоб в б и т в е голову сложить!
Мне жизнь была дана недаром,
Хоть дар она, к бессмертью нить!
Я должен вопреки кошмарам
Рук на себя не наложить!..
...Я год уже служил солдатом,
Где снег полгода и туман,
Где тяжко дышит бородатый,
Горбатый Тихий океан,
Где даже не земля, а остров –
Забытый всеми Сахалин,
Где ты как будто ниже ростом
И одинок, хоть не один.
Гром антикультовских ударов
Не тронул тупость и муштру.
Дурной садист сержант Макаров
Внушал мне злобно поутру:
– Хотя вы и десятиклассник,
Должны вы это позабыть!
Я научу, ядрёно масло,
Вас н а ш у родину любить. –
Он целых пять окончил классов!
Был потому его подход
Ко мне «непримиримо-классов»:
Я был «буржуй», а он – «народ»!
В ту пору, в то средневековье,
На всю дивизию мою
Десятиклассное сословье
Имело десять душ в строю.
Лишь семилеткой офицеры
Могли похвастаться в те дни
И ненавидели без меры
Десятиклассников они.
А уж сержанты – слов не надо,
Их лишь науськай, дай порвать!
Была особая отрада –
Десятиклассников терзать.
И подпевали им солдаты –
Не все, а те, что поподлей.
– А ну, берите-ка лопаты,
Профессор, ты! И ты, еврей!
А ну-ка, здесь копайте яму,
Да поживее, поживей! –
Сержант рыдал от смеха прямо. –
Трудись, профессор и еврей!
А вам, ребята, разрешаю
Отлить и даже покурить! –
И я копа-копа-копаю
И повторяю: «Буду жить!»
И – глядь! – другую взял лопату
Исподтишка Петров-солдат, –
Пока сержанта нет, солдату
Помог солдат, как брату брат.
Пришёл сержант: «Готово? Яму
Теперь засыпать вам велю!
Не дам вам спуску я ни грамма,
Поскольку Р-родину люблю!
И обижаться вы не в праве, –
«Учёным» вреден передых,
Должны вы, – сказано в уставе, –
Любить начальников своих!
Я разве строг? – Других не боле!
Вот у меня-то был сержант,
Мой командир в сержантской школе,
Вот был на выдумки талант!
Попал к нему один «учёный», –
Не то что вы – окончил вуз!
«Учёный» – значит – помрачённый
Умом! Для командира – груз!
И от «учёности» дурацкой
Стал командир его лечить –
Учить не думать, а стараться!
Короче – Р-родину любить!
Я помню – видел сам воочью,
Как командир ему велел
Пень поливать осенней ночью,
Чтоб тот к утру зазеленел!
Дурак-«профессор» было пикнул:
«Ожить не позволяет пню
Закон природы...» – Н а ш ка-ак крикнул:
«Молчать! Я в пень вас загоню,
Чтоб не было дурацкой моды
У вас противоречить мне!
Закону в а ш е м у природы
Я приказать могу вполне!»
Всю ночь таскал «профессор» воду
И поливал иссохший пень, –
А то трепнёю про природу
Тень наводил нам на плетень!
Вот это был сержант отменный!
Не человек, а чудо-зверь!
А я-то что? – Обыкновенный
Сержант, как прочие теперь».
Так поучал меня Макаров,
Садистски весел, а не зол.
Во сне не видел я кошмаров –
Я что ни ночь, то драил пол!..
Не тряпкой, нет, – мешок опилок
Я с пилорамы приносил, –
Ко мне с палитрою ухмылок
Сержант навстречу выходил.
И в стометровом коридоре
Он высыпал их. Из ведра,
Казалось, выливал он море
На них воды. Пошла игра,
Игра чертовская!.. Да что там!
Тут чёрт-бедняга не при чём:
Она придумана не чёртом –
Иным двуногим существом!
Опилки мокрые ногами
Всю ночь я тру, сметаю, тру
И вот любуюсь сапогами,
Свалившись на пол поутру:
Гвоздей сверкающие шляпки
Торчат из стёршихся подошв,
И ты бредёшь походкой шаткой
И чуть на койку упадёшь,
Как вдруг «Подъём!» – кричит дневальный,
И ты оделся и вскочил, –
Сработал некий центр сигнальный,
Хоть ты почти что мёртвым был!..
В полку соседнем застрелился
Солдат-мальчишка, часовой, –
Сержант старательно глумился
Над ним, – совсем как надо мной
Глумился мой сержант Макаров,
Учивший «Р-родину любить»,
Спиртным рыгая перегаром...
Но я поклялся: «Буду жить!»
Какого гнусного злословья,
Каких обид и гнусных дел,
Достойных дней средневековья,
Я, оглушенный, ни терпел!
Кругом муштра и показуха,
Совсем, как сотню лет назад!
Зато с живым ученьем глухо:
Под крышей тягачи стоят
(Автомобили – к нашим пушкам!),
Сегодня с раннего утра
Они блестят под стать игрушкам, –
С них пыль сдувают шофера
(Блатнее не найдешь работки!),
Но про езду оставьте речь,
Ведь под колёсами – колодки!
Приказ есть: технику беречь!
Приказ подобен воле царской,
И повторяется игра:
Опять зачем-то белой краской
Колёса красят шофера.
А что, как снова к нам без спроса
Ворвётся враг, круша кордон?!. –
Ведь эти белые колёса
Издалека увидит он!..
И как мы выедем сражаться
В лихую страшную страду?
Ведь шофера за руль садятся
Два раза, кажется, в году! –
Разок – зимой, разочек – летом,
Они забыли, как водить,
Глядишь – застряли по кюветам...
А если б начали бомбить?!.
Лишь десять лет со дня Победы
Прошло – напомнил календарь,
Казалось, научили беды, –
Нет, смотришь: снова дурь, как встарь!
За время службы мы стреляли
Из карабинов только раз:
По шесть патронов нам раздали!..
Беречь патроны! – был приказ.
Зато, затравлен и замучен,
Терпеть привыкший произвол,
Я был на все века научен
Картошку чистить, драить пол,
Идя, не гнуть ноги в колене,
Не рассуждать, молчать, дрожать
При виде командирской тени –
Вот вся «наука побеждать»! ..
Продолжение