Сизиф
...Есть миф: студенческие годы –
Пора, которой нет светлей,
Пора любви, проказ, свободы
И обретения друзей!
Но, персонаж иного мифа,
Я груз студенческих годов,
Как камень бедного Сизифа,
Пронёс, и скорбен, и суров.
Сизиф в армейской гимнастёрке,
Я заявился в институт.
– Пришёл, – в толпе шепнули, – «Тёркин»!
Его и с тройками возьмут! –
Как мы внимательны и зорки,
Когда экзамены сдаём!..
И сдал я их на все пятёрки:
Не гимнастеркой взял – умом.
Мирская слава – камень тяжкий:
«На все пятёрки сдал солдат!» –
Меня хвалил в многотиражке
Пока что «добрый» деканат.
Декан, товарищ Загоруйко,
По духу дворникам родня,
Тиран, фельдфебель над наукой,
Назначил старостой меня.
Как он ошибся, с ритма сбился,
Авторитарный механизм!
Я в шестерёнки не годился –
Во мне преступно билась жизнь!..
Но добродетель бюрократа –
В уменье ч у ж д о е раскрыть,
И сущность бывшего солдата
Сумел он вскоре раскусить.
Учёбу начали мы с прозы:
Шесть дней учились мы всерьёз,
Но н а м не надобны Спинозы –
И нас отправили в колхоз!
Но, так как жил я по Уставу,
Решил: раз партия велит,
Я поработаю на славу,
А институт не убежит!
Но там я понял – плохи шутки:
До середины октября
Мы дни работали и сутки,
От пота чёрного горя.
Работы юность не боится,
Но повторяли мы стократ:
– Как сможем мы потом учиться?
Программу нам не сократят!
Не все сильны – иные слабы,
Им трудно будет наверстать!.. –
Работай!.. Вместе с нами бабы –
Колхозниц трудовая рать.
Мы здесь работаем «за кашу»,
Мы здесь на время, а они
Всю бабью жизнь, согнувшись, пашут
И жнут за горе-трудодни!..
А мужички! Хоть не мундиры
На них, а куртки, пиджачки,
Они здесь явно командиры –
Все бригадиры, все «сачки».
И самый главный, благ податель,
Как князь, верней, как бывший раб,
На мотоцикле председатель
Отборным матом «славит» баб.
И комсомолки городские,
Студентки, в жизни новички,
Зарделись ярко, как родные
Их комсомольские значки.
И, так как сказано в Уставе,
Что мимо подлости любой
Я молча проходить не в праве,
А должен дать «отпор» и «бой»,
Я – боже мой, Кандид советский! –
Решился Хама отчитать
За громкий спич его несветский
С преобладаньем слова «мать».
Что ж, честь и слава кавалеру
И члену ВЛКСМ,
Но институтскую карьеру
Себе я загубил совсем.
Никто так сильно в век двадцатый
Не обижается, как Хам,
И месть его острей булата,
Быстрее срочных телеграмм. –
Летит товарищ Загоруйко!
И перед всеми, на меже,
Кричит, натужа зад и брюхо,
Что я не староста уже!
И, так как собственных речений
Не выдавал он, отродясь,
Он бил набором изречений
Вождей, меня вминая в грязь.
Хрущёв открыл стране, что Ленин
В письме о Сталине изрёк:
«...Капризен, груб, самонадеян...» –
Великий Ленин был пророк:
Он всё предвидел, в самом деле!.. –
Тьму загоруек по стране! –
«...Капризен, груб, самонадеян!..» –
Декан приклеивал ко мне, –
Топтал меня копытом слова,
Подковой тупости пинал;
Он весь похож был на Хрущёва,
Лишь толще был оригинал!..
Разоблачен в глазах «народа»
Культ гнусной личности моей!
...С тех пор два с половиной года
Не ведал я спокойных дней.
Оценки мне старались снизить,
Но ниже «хора» не могли!
Зато могли меня унизить,
Как могут унижать «нули»!..
Меня стипендии лишали
В двух полугодьях – просто так!
Мне говорить, дышать мешали:
Декана враг – всеобщий враг!..
Я горько пережил расправу,
Я понял, что, хоть был я прав,
Имеют собственную правду,
Те, у кого всех больше прав.
...Всё мне беда – не та, так эта!..
А нет своей – чужая есть:
Велят нам срочно факультета
Спасать поруганную честь, –
На комсомольское собранье
Созвали нас в огромный зал.
Предпочитали мы молчанье,
Декан орать предпочитал.
Он пасть свою на нас, как пушку,
Навёл, чтоб всех нас поразить:
Магнитофонную катушку
Посмели двое осквернить –
Из недр враждебного эфира,
Где грязью поливают н а с
И п о д р ы в а ю т д е л о м и р а,
Два парня записали джаз!..
И принесли крутить с друзьями
В магнитофонный кабинет...
Но джаз английскими словами
На н а с клевещет или нет?!.
И двух отличников вёселых
За первый маленький изъян
Вдруг выгнать вон из комсомола
От нас потребовал декан.
А это также означало
Из института их погнать!..
Он жал – собрание молчало:
Молчанье стало означать
В наш век свирепый н е с о г л а с ь е!
А разве кто хотел из нас
Попасть в немилость в одночасье!..
И вот молчим мы целый час!
Молчим и тем начальство сердим.
И мне молчать бы! Ах дурак! –
Я слово взял. О м и л о с е р д ь е
Я речь сказал, да страстно так,
Что всё собрание вскочило
И зашумело: «Их простить!»
У большинства – дурная сила!
И нас решили распустить.
Слова, н а м чуждые, крамольны,
Начнёшь писать – скрипит перо, –
Ему и то царапать больно:
«...Дух... милосердие... добро...»
Но есть слова, что будят гордость
У тех, чьё правильно нутро:
Не «милосердие», а «твёрдость»!
«Отпор врагу», а не «добро»!
Понятно: я «служил к о м у - т о»!
И был наутро я сражён:
Приказ – что я из института
За поведенье исключён!..
Без разговора, без собранья
(Но защитили бы тогда! )...
Приказ – у выхода из зданья...
Так убивают без суда!
Девчата наши зароптали,
Но гаркнул им декан: «Не сметь!»
...Пошёл в горком я – наорали:
Как смел я мнение иметь?!
Кудрявый, рыжий клоп горкома,
Инструктор мне растолковал,
Что я решение парткома
Тем выступлением сорвал!
В п а р т к о м е, т а м судьбу решали!..
Откуда мне всё это знать!
– Зачем тогда нас всех собрали
И предложили выступать?
Ведь был нам дан свободный выбор! –
Не в силах «чушь» переварить,
Инструктор из терпенья выбыл:
– Вам д а н был выбор – з а к л е й м и т ь!
–
...В обком! Но милиционеры
Не пропустили: «Партбилет!»
Нет, я, видать, не вашей веры!
...И стал мне чёрен белый свет.
А у обкома чёрный Ленин,
В гранитный вмёрзший пьедестал,
Удобный всем молчащий гений,
От скорби в трещинах стоял.
Нашли же краску – ч ё р н ы й Ленин!..
От света будто отлучён!..
Когда-то он, как я, был зелен
И из студентов исключён...
И подошёл, как к тени друга,
К граниту изгнанный студент.
Декабрь. Укутывала вьюга
Ушедший в небо постамент.
И я на каменную руку
Взглянул, потом – на чёрный лик
И отшатнулся: Загоруйко
Стоял там, чёрен и велик!..
Неужто с горя я свихнулся?!.
А он, увидев ужас мой,
Бетонной кепкой замахнулся
И ухмыльнулся: «Марш домой!»
Да! Это он!.. А где же Ленин?!.
Тут выплыл милицейский чин
И, хоть я был благонамерен,
Сказал: «Ступайте, гражданин!»
...Ну где найдёшь на них управу!
А, может, впрямь я был неправ?
Но их особенную правду
Мне не помог понять Устав...
А тех ребят, что защитили
Мы на собрании тогда,
Спустя неделю исключили –
Уже без всякого труда!..
Не как меня несчастных малых
Дремучий ректор исключил –
Не мигом, а по ритуалу,
Который кто-то утвердил.
Мудра партийной жизни школа –
На ритуале ритуал! –
На комитете комсомола
Сперва их каждый распекал;
Потом тот комитет послушный –
Собранье юных подлецов,
Их исключил единодушно
Из «славных ленинских рядов».
И вот т е п е р ь на них глядели,
Как на изгоев. – Ритуал!
И лишь затем в конце недели
Приказом ректор их изгнал.
У и н к в и з и ц и и украли
Тот ритуал: сперва попы
От церкви жертву отлучали;
Лишь после на глазах толпы
Могли себе позволить власти
Поджаривать еретика...
Тот ритуал, меняя масти,
С успехом пережил века!..
А мне был труд, суровый, тяжкий, –
Попал подсобным на завод...
...Но вот с могучею бумажкой
Я возвращаюсь через год
В свой институт. И в документе
Гимноподобны и светлы
О бывшем изгнанном студенте
Слова казённой похвалы.
Но всех важней, конечно, строчка,
Что я ударник Комтруда!
И, как пороховая бочка,
Печать – под бок тебе, беда!
Когда прочёл парторг бумагу,
Он смело к ректору ногой:
«Возьмём обратно р а б о т я г у
Теперь он до печёнок с в о й!»
...Но через год в Новочеркасске
Забастовал рабочий класс –
Он был подавлен без огласки.
Там кровь людская пролилась.
Во сне её мне снился запах...
Мне б схорониться, помолчав!..
«Но мы же не буржуйский Запад –
Стрелять в людей!» – сказал Устав.
Я вторил: «По какому праву
В СССР – стрелять в народ?!»
И, видимо, по и х уставу
Тюрьмою мне заткнули рот.
Вредила явно мне свобода.
В тюрьме я сделался мудрей:
Одна есть правда у народа,
Другая правда – у властей!
Попав в тюрьму за свой проступок,
Теперь – в престижный ваш дурдом,
Я вижу: я слегка преступник,
А прежде был я дураком.
Сейчас пошёл я на поправку
И, предвкушая благодать,
Властей таинственную правду
Я начинаю постигать:
Не подлым, а слегка лукавым
Я должен в этой жизни быть;
О том, что я живу Уставом,
Я должен только г о в о р и т ь!
Не надо резать правду-матку –
Себя зарежешь без ножа!
И сильным не бросай перчатку,
Живи, здоровьем дорожа.
Сложи лукавство с правдой – в сумме
Они, увидишь ты, дадут
Не подлость, а б л а г о р а з у м ь е,
Которым многие живут.
Не руководствуйся Уставом,
А только чти его – он свят!
И если вновь ковром кровавым
Покроют где-нибудь асфальт,
Не вздумай ты кричать: «Расправа!» –
Скажи: «Властям всегда видней:
Их г о с у д а р с т в е н н а я п р а в д а –
Не п р а в д а м а л е н ь к и х л ю д е й!»
Но стало мне при этом грустно –
Я понял с мудростью глупца:
Благоразумия искусство
Я не усвою до конца!»
...Мою тетрадку прочитали
Очки и зубы докторов;
И вот мне в дело написали:
«Вменяем» – мол, как бык, здоров!
И снова – «чёрный ворон» тесный,
Опять Лефортовская жуть,
И снова поезд, зверь железный,
Стучит тебя решёткой в грудь...
Глава шестая
И Х
ЛЕНИН
Вот говорят: томился Пушкин
В деревне... Мне б сейчас туда!
А тут – то тюрьмы, то психушка,
То воронки, то поезда!..
Что может быть неволи гаже?!.
Я пятый месяц жду суда.
Нет жизни мне, нет смерти даже, –
Есть нечто среднее – беда!
Не человек, а привиденье,
С подопытным животным схож,
Лишь здесь впервые выраженье
«В тюрьме томиться» ты поймешь!..
Но – «Завтра суд!» И в одиночке
Смешную книжку я читал,
И там, где автор ставил точки,
Я, вставив слово, хохотал.
И надзиратель, добрый лапоть,
Дивился смеху моему:
«Вам валерьянки не накапать?» –
«Не надо!» – прыснул я ему...
Спокоен не был – врать не буду;
Ладони – в точках огневых:
Под кожей мелкие сосуды
В тот день полопались на них...
Я сам, как огневая точка,
Пылал в тисках бетонных зла –
То не простая одиночка,
А очень тесная была.
Я до суда за трое суток
В неё был вжат. И всех притом,
Чтоб дух сломить, смутить рассудок,
Держали в ней перед судом.
Один на три неполных метра
И явно ниже потолок,
Окошко меньше – меньше света
И – душный воздуха глоток!..
...Мой суд, хоть «именем народа»,
Шёл за закрытыми дверьми.
Мне дать могли от полугода
До... (щедр наш кодекс!)... до семи!..
К тому ж за дерзкие ухмылки,
За непочтительный ответ
Могли пять лет карельской ссылки
Дать сверх семи тюремных лет!..
Ну что ж, «особо» я «опасный»!..
Спаси господь и сохрани...
Не стоит злить судей напрасно,
Чтоб не «расщедрились» они!
А позади судейских кресел
С лицом, багровым, как кирпич
(Кто этакий портрет повесил?!),
На полстены темнел Ильич...
Он не такой, я в том уверен!
Верней, м о й Ленин не такой!
А это и х багровый Ленин
Над чёрным траурным судьей!..
Их «правосудия» основа,
Недоброй тяжестью лица
Портрет похож был на Хрущёва
В фальшивой маске Ильича.
Я сразу понял: против правил
Не просто он портретом был –
Он здесь повелевал и правил
И – боже! – даже говорил...
В анфас сидели молча судьи,
А справа – в профиль – прокурор,
Но рты, как мёртвые орудья,
Вели беззвучно разговор.
И за судей и прокурора
Портрет вопросы задавал
И даже строки приговора
Он по бумажке зачитал...
«Число сегодня-то какое? –
Вдруг на вожде застыл мой взгляд. –
Постой-постой!.. Двадцать второе
Апреля! – лучшая из дат!
Приговорили в день рожденья,
Да, в день рожденья Ильича! –
Пусть скажут: это – совпаденье! –
Нет, то и х Ленину свеча!..»
И вот меня ведут из храма
Фемиды... В коридоре – мать...
«Два с половиной дали, мама!..» –
«Дай, сын, тебя поцеловать!
Не много дали – пожалели...»
Не оттолкнул её конвой.
А на неё глядел и х Ленин –
Не наш – не материн, не мой.
(Вторая часть романа, о лагере, следует.)