Глава четырнадцатая
ВОЛОДЯ-БАСКЕТБОЛИСТ
Прошла ещё одна неделя,
А, может, две, а, может, три,
Но воскресенье – день безделья,
И ты порадостней смотри!
Уходят дни твои в забвенье,
А ты гуляй, зевай, дыши!..
А, может, зеку воскресенье –
День воскресения души?..
Взгляни: вверху светло и чудно,
Там вольно ангелы парят,
И даже им поверить трудно,
Что на земле воскресный ад.
Хотя на адскую работу
Сегодня зеков не ведут,
Стремятся адскую заботу
О зеках проявить и тут.
Воскресных дел законодатель,
С тюремным юмором хохмач,
Вдруг вырос старший надзиратель –
И прерван баскетбольный матч.
Он мяч, что должен был в корзину
Влететь, как курицу, поймал,
Накрыл фуражкой и чуприну
Себе ладонью потрепал.
Со старшиной Кириллом Шведом
Не спорьте даром: у него
Приказ – единственное кредо,
А приказавший – божество!
Исполнен воинского духа,
Спешит он зекам объявить:
«Прыказ вам – радиву послухать.
Пэрэрву трэба вам зробыть.
А як послухаетэ – грайтэ,
Виддам мъяча тоди опъять:
Змогайтэсь вы, хоч поздыхайтэ, –
Нэ заборонено – здыхать!»
Все засвистели возмущённо,
Но весел был «дядько Кырыл»,
И репродуктор огорчённо
Вдруг на столбе заговорил.
Мы навострили тотчас уши,
Забыв, что прерван славный матч.
Ну почему бы не послушать? –
Нам речь толкает главный врач
(Начальник лагеря супругу
Назначил сам на этот пост):
«Как не поддаться вам недугу?
Совет врача предельно прост:
Не ешьте много, точно утка,
Закройте вовремя свой рот,
И рефлекторное желудка
Вмиг возбуждение спадёт!
Однако в нашем учрежденье
Немало осуждённых есть,
У коих скоро ожиренье
Наступит. Надо меньше есть!
Поменьше есть, пока не поздно!
Иные даже «чифирят»...
«Чифирь» – удар по сердцу грозный!
Здоровье – самый ценный клад!»
Прослушав речь такую, зеки
Взорвались: хохот, свист и вой...
Вот так пекись о человеке,
А он к тебе – свинья свиньёй!..
Главврач, видать, не понимала,
Что издевательскую речь
Она голодным прочитала
О том, как всех их уберечь,
Худых, как смерть, от ожиренья,
Чифирь зачислив во враги,
Хотя спасает чифиренье
От расслабленья и цинги!
Недаром правилом железным
Не разрешён в посылке чай;
Посылку с кофе неполезным
И даже вредным – получай!
Главврач не стоила злословья;
Приказ был – лекцию прочесть;
Она взяла журнал «Здоровье», –
Обжорам там советы есть, –
И плагиат под стать поэтам
Легко произвела она, –
Как похудеть, прочла скелетам –
Была ей «галочка» нужна!..
Опять – игра, и снова – страсти,
Уже спортивный вой и свист...
...Потом столкнулись у санчасти
Я и один баскетболист.
Почти земли касаясь брюхом,
Я пред собою не смотрел,
Я там цветы на клумбе нюхал,
А он цветы не нюхал – е л.
В цветах мы встретились, как киски...
На четвереньках... Он шепнул:
«Молчите! Вкус у них редиски!»
И он цветок мне протянул:
«Ну как?» – «Редиска! В кои веки
Узнал бы я!.. Цветок.., а тут!..»
Он зашипел: «Молчите! Зеки
В два счёта клумбу обнесут!»
Белесо-рыжий, светлоглазый,
С чуть-чуть приплюснутым лицом,
Неимоверно долговязый,
Он от природы был бойцом.
Патологическую смелость
Добряк с рождения имел,
Он, даже если б захотелось,
Спастись бы бегством не посмел.
Немало храбрых в общем раже,
Пока их крепко не пугнут,
Но лишь один под танки ляжет –
Не побежит, хоть все бегут!..
Их редко женщины рожают:
Ахиллы – бедствие стране,
Их мало – их уничтожают,
Увы, не только на войне!..
Порою трусость – разве слабость?
Посмотришь – многих вознесла!..
Патологическая храбрость
Баскетболиста подвела.
Что делать? Все мы, все – загадки!
...Письмо он другу написал
И в нём «разумные» порядки
Он неразумными назвал.
Задел того, задел другого,
Конечно, «краски» он «сгустил»,
Но вместе с тем он ум Хрущёва,
Не притворяясь, похвалил.
А друг – ведь надо так случиться! –
Ансамбля громкого танцор,
Шельмец, остаться за границей
Стал замышлять с недавних пор.
Мы в жизни много драм видали,
Но общий знаменатель драм
(Он проясняется в финале!)
Банально глуп: шерше ля фам!
Что может быть такого горше:
Танцор – вот добрый человек! –
Законной выболтал танцорше
Про замышляемый побег.
«Ах миленький! Ох! Он, дурашка,
Погибнет там неверняка!» –
И утром понеслась бедняжка
И исповедалась в ЧК.
П о м о ч ь там обещали с к о р о!
И за попытку изменить
Отчизне бедного танцора
Забрали – в камере «лечить».
Он не артачился – «лечился»:
«Раскаялся» и «осознал»,
«Чистосердечно повинился»
И всё, ч т о н а д о, подписал!
Довольны, кто состряпал дело,
И в умиленье прокурор,
И «ниже нижнего предела» –
Ему мягчайший приговор:
Грозила – минимум! – десятка,
А дали – надо ж! – только шесть! –
Средь батогов правопорядка
Для кающихся розга есть!..
Зато письмо Баскетболиста
(Его при обыске прочли!)
Так души тронуло чекистов,
Что те «знакомиться» пришли.
Жену смутили и потомство,
И, чтоб их дольше не смущать,
Они решили с ним «знакомство»
В «уединенье» продолжать.
Но – надо ж! – в том «уединенье»
«Не осознал» Баскетболист,
Твердя в опасном заблужденье
Одно: «Я честный коммунист!»
Э, нет! – По мненью прокурора,
Он был опасный человек:
Не просто «злопыхал» – танцора
Письмом настроил на побег!..
И вздумал он в конце недели
Вдруг голодовку объявить! –
Ему наручники надели
И стали через нос кормить
Посредством шланга... Нам наука
Скончаться просто не даёт!
Вот если смерть войдет без стука...
Но ведь, коль просишь, не войдёт!..
Наивный! А, вернее, ловкий!
Ты, брат, попал не к слабакам –
То в царских тюрьмах голодовки
Могли помочь большевикам!..
...Он не признал себя виновным.
Но непризнание вины
Встречали скрежетом зубовным
В судах родной моей страны.
И прокурор не рассердился,
А взбеленился, прорычав:
«Преступник н е р а з о р у ж и л с я!»
Был прокурор, понятно, прав...
Он продолжал: «Не так опасен
Тот, кто пытался изменить,
Но о с о з н а л! Рецепт мне ясен:
Тут надо строгость применить!»
Увы, не вышла ты из моды,
О «строгость»!.. – Решено судом:
Шесть лет лишения свободы,
Два года высылки – потом!
Могли и больше дать Володе, –
Ведь п р е д у с м о т р е н о статьей!..
Но дело всё – в его природе:
Паталогический герой!..
Ему приятно чувство риска!
Мы что? Мы все «середняки»!..
Но верно: были, как редиска,
На вкус те жёлтые цветки...
Глава пятнадцатая
«НИСПРОВЕРГАТЕЛЬ ОСНОВ»
Тщедушный, маленький, горбатый,
Он появился у станка.
Сказал я: «Будьте аккуратны –
У вас не лишняя рука!
Торчит пила из узкой щёлки,
Вращаясь, – виден только звук!
При мне здесь «лагерные волки»
Лишались пальцев или рук!..
Какой, к чертям, из вас станочник!
Плевать начальству на закон!
У вас, простите, позвоночник
Весьма заметно искривлён...»
Он усмехнулся виновато:
«Хоть это видит каждый мент,
О том, что я и впрямь горбатый,
С печатью нужен документ!
Уже по почте он отправлен
Моею мамой, а пока
Условно «прям» я и поставлен
Для исправленья у станка!..»
И правда: десять дней проклятых,
Как мышка серенькая мал,
Перед станком мой друг горбатый
С трудом на цыпочках стоял...
А мастер смены, немец русский,
Фашистский бывший полицай,
Скользя по цеху тенью узкой,
«Давай! – шипел ему. – Давай!»
...Но, наконец, пришла бумага,
И тут же вмиг «прозрел» закон:
От всех работ теперь бедняга
Как инвалид освобожден!
С лицом доверчивым и тонким,
С улыбкой не для лагерей,
Казался он больным ребенком,
Крамольный юноша-еврей.
С ухмылкой на него глазея,
И мент ворчал, и полицай:
«Ползут в политику евреи, –
Им власть, выходит, подавай!
Ишь ты, приехал Троцкий новый!
Давить бы этих разных Лёв!»
Его и, правда, звали Лёвой,
«Ниспровергателя основ».
Он был ужасный «заговорщик»:
В уральском городе родном
Он создал «заговор»; как спорщик
Он стал невольно «главарём».
В «организацию» входили
Его надёжных два дружка:
То «рядовые члены» были,
И их вина не так тяжка!..
Наш славный кодекс, пресекая
Любую мысль о мятеже,
Карал, д в у х человек считая
О р г а н и з а ц и е й уже!
В чём заключалось преступленье?
В том, что «крамолу» плёл язык,
А в промежутках было чтенье
Случайно не изъятых книг:
Там был и Троцкий, и Бухарин,
Там был Плеханов-«ретроград»...
Враг окопавшийся коварен,
Хоть мал, как мышка, и горбат!..
Врагов – к лишению свободы!
Был суд ко Льву неумолим:
Как «главарю» – четыре года,
И по два дали «рядовым»!..
...С колючей проволокой рядом
Трава душистей и сочней;
Подобны чёрным двум корягам,
Мы с Лёвой нежились на ней.
«Корягам чёрным двум подобны»
Я говорю не просто так:
Вселившись в лагерные робы,
Рабы имеют вид коряг, –
Настолько их корёжит роба,
Настолько их она чернит!..
...Уже мы с Левой знали оба,
Что всем тут коммунизм претит:
Для всех названье он второе
Зон, карцеров, концлагерей,
Этапов, воронков, конвоя,
И мёртвой ярости судей;
Для всех второе он названье
Полубесплатного труда,
Насилья, лжи и наказанья
И по суду, и без суда.
И потому мы, лежа рядом
С колючей проволокой той,
Не излагали наши взгляды
Друг другу вдруг и с прямотой.
Сперва мы выяснили с Левой
Под стук торжественный сердец:
Не из коричневых мы (новых),
Не из махровых, наконец!
Пошли дела у нас живее:
Капитализм не признаём,
Простой привержены идее,
Что надо жить своим трудом.
Друг другу мы признались с ходу,
Что революции мы чтим,
Что братство, равенство, свободу
Мы видеть на земле хотим.
За маскою спадала маска –
Открылись лица! – Мы всерьёз
Хвалили Ленина и Маркса
На фоне проволочных роз!..
Однако вскоре стало ясно,
Что всё ж один из нас левей:
Я был, пожалуй, больше «красный»,
А Лёва – «розовый», скорей!..
Я спорил с юношей горбатым
До первой вспыхнувшей звезды,
Ссылаясь больше на догматы,
Ссылаясь меньше на труды.
Без пролетарской диктатуры
Он рисовал социализм,
Где волк с овцы не снимет шкуры,
Признавши «мнений плюрализм».
Добры подобные натуры –
Страну разрушат добротой!..
Свободным от номенклатуры
Я представлял советский строй...
Он всё твердил мне: «Ты мечтатель!..»
– Мечтатель – это ты, чудак! –
...Тут нас заметил надзиратель
И приказал идти в барак...
Глава шестнадцатая
ГОСПОДИН СТОПЧИНСКИЙ
В вечерней смене на заводе
Душа и тело свиты в жгут.
Работай, ибо путь к свободе –
Тяжёлый, долгий рабский труд!
– Сегодня жареная рыба! –
Мне кто-то бросил на бегу. –
Беги в столовую! – «Спасибо».
Но я иду, а не бегу.
Ведь рыбу ту сперва сгноили,
Потом солили для зека
И, отмочивши, отварили
И – шик! – обжарили слегка.
Но слишком я здоров и молод,
Чтоб взял я рыбы той кусок –
Сильней, чем самый гнусный голод,
Её помоечный душок!..
Иду в общении с природой:
Так пахнет, словно от лесов,
Прошедшей жизнью и свободой
От свежеспиленных стволов!
В столовой миску у окошка
Я взял. На пищу власть скупа:
В баланде – сизая картошка
И явно вымерла крупа!
Ну что же, перевоспитанье
Здесь производят без прикрас:
Пищеварение сознанье
Должно определять у нас!
И безголовую калеку,
Что звали некогда треской,
Я щедро уступаю зеку,
Что занял очередь за мной.
Её, не столь разборчив в блюде,
Мужик из Вологды берёт:
– Трясочки не поешь, не будешь
Сыт! – Он с присловием жуёт.
О том, что человек не вечен,
Здесь сразу вспомнишь за едой!..
Вдруг слышу рядом: «Добрый вечер!»
Чей голос бархатный такой?
Ах, это – Саша! Я ответил,
Чуть-чуть подвинувшись: «Привет!»
Он был не тёмен и не светел,
Он сорока пяти был лет;
С неправильным и суховатым,
Румяно-матовым лицом,
Он был немного староватым,
Но крепко сбитым молодцом,
Испытанным водой и пеклом;
Короткий волос, чуть седой,
Казался мне покрытой пеплом
Холодной выжженной землёй.
Глаза туманной синевою
Раскосо всматривались в вас,
И становилось мне порою
Не по себе от этих глаз.
Он – «Саша» впрочем для немногих,
А лишь для избранных, друзья;
Как результат селекций строгих
Был в их среду введён и я.
Для всех он – Александр Стопчинский
И добавляет: «Дворянин».
Он славен волей исполинской,
Но слаб бывает исполин:
Хоть комсомолец я, невольно
Стопчинский это мне «простил»,
Поскольку я звездой футбольной
Для наших лагерников был.
Ведь я недаром до ареста
Надежды подавал: вот-вот
Займу внушительное место
Средь стражей сетчатых ворот!
Но в спорт большой – к большим атакам
Мой путь закрыли воронком,
Мне заменив его этапом
В большой-большой казённый дом.
Когда в него походкой шаткой
Я шёл и чемодан волок,
В нём были бутсы и перчатки
И мой заветный свитерок!
И в том полузагробном мире,
Куда, шатаясь, я вошёл,
Играли целые четыре
Команды в яростный футбол:
И надзиратель, и каратель,
Стрелки на вышках дощаных
И сам на облаке создатель
Болели яростно за них.
И я надел вратарский свитер
И «насмерть», как всегда, стоял.
Шептались: «Понедельник Виктор
С н и м вместе в юношах играл!»
Стопчинский тут меня без спросу
К с в о и м причислил за успех
И и с т и н н ы м в е л и к о р о с с о м,
Напыжась, объявил при всех.
Хотя он был живой образчик
Свирепой контры, отвергать
Его не стал я: он рассказчик
Такой был – в мире не сыскать!
Он много привирал при этом –
Он ложью правду украшал,
В чём был вполне сродни поэтам!..
Но, коль уж в лагерь я попал,
Хотелось не одну работу,
Как боль, запомнив, унести,
Работу до седьмого пота,
С восьми, как – рвоту, до шести,
А вынести на волю знанья
О том, о чём нет книг пока;
Но наши кончатся страданья
И потечёт моя строка
Из-под пера лишь правдой сущей –
Живая в будущее нить,
Чтоб не сказал никто грядущий,
Прочтя её: «Не может быть!»
К тому ж был Александр Стопчинский
Хоть и злодей, но непростой:
Его бы разобрал Белинский,
Изобразил бы Лев Толстой.
И вот теперь в пустой столовой
Моргнул он синей бездной глаз:
– Что дружишь ты с жидёнком Левой?
Скажи, что общего у вас?
Ведь ты же русской. Представитель
Великой нации! А он? –
Гонимый нами – наш гонитель,
Нас угнетая – угнетён!
Но я ему ответил честно,
Что в антимире лагерей
Мне всё безумно интересно, –
И т о, к а к думает еврей!..
Свои скрывая убежденья,
«Невинный» задал я вопрос:
– За полное уничтоженье
Евреев, что ли, ты всерьёз?
Как Гитлер? – «Что ты, Костя, что ты! –
Стопчинский нос согнул дугой,
Как бы понюхав нечистоты. –
Мы точки держимся иной.
Кто – м ы? Мы – Власова солдаты.
Читал о нём? Чуть-чуть, – гляжу!
М ы – русские нацдемократы!
Ну что ж, послушай, расскажу:
Германские... нет, не фашисты, –
Как в головы вбивали вам, –
Н а ц и о н а л - с о ц и а л и с т ы
Близки по взглядам были нам.
Но по еврейскому вопросу, –
Хоть шли мы в бой к плечу плечом, –
Нацисты и нацдемороссы
Всё ж расходились кое в чём.
Уничтожение евреев, –
Пускай они и чада тьмы,
Всё ж дан закон им Моисеев, –
Ошибкою считали мы.
У нас программа так гласила
(Её составил не дурак,
А светлый русский ум!): «Россия –
Для русских!».. Да! И только – так!
Хохлов, прибалтов, белорусов
Всех надо отделить подряд!..
Казахов!.. Хватит с нас Союзов!
Пусть правят черти, как хотят!
Ведь государственности путной
Они, особенно хохлы,
Не создадут – им мыслить трудно,
Знать оттого, что – очень злы!..
Ведь мы в России всё имеем –
Богатства наши велики! –
Мы по-хозяйски жить сумеем –
Не так уж, как большевики!
О частной инициативе
Я мыслю... Что же до жидов,
Им место, Костя, в Тель-Авиве,
Я там их уважать готов.
Народ, что жалким был и слабым,
На родине вдруг сильным стал.
Пускай дают под зад арабам! –
Израиль я зауважал.
Но из России эти Лёвы
Пусть убираются скорей –
Все эти Троцкие, Свердловы! –
Святой Руси претит еврей!
А не хотите – воля ваша:
Мы будем бить вас всей страной!»
Тут начал судорожно Саша
Давиться пенистой слюной...
Лишь голова на тонкой шее
Тряслась, как кобры капюшон...
Спросил я: «Чем вредны евреи?» –
«Не знаешь?!!» – изумился он.
Из экзальтации священной
Он вышел – видно, невпопад
Был задан мой вопрос смиренный.
«Что ж, впрочем ты не виноват, –
Он произнёс. – Ходил ты в школу,
Где каждый день, как афоризм,
Зубрил жидовскую крамолу –
Их ин-тер-на-ци-о-на-лизм!..»
Он говорил со мной с апломбом,
В священном ужасе жреца, –
Туманный глаз туманным ромбом
Вдруг стал близ моего лица:
«Евреи в каждом государстве
Стремятся всё и вся купить!
Ты вспомни о Хазарском царстве:
Там власть сумели захватить,
Всё войско подкупив, евреи,
Рабами сделав христиан, –
Золотолюбцы, богатеи, –
Стал их заложником каган!..
А разве Берия напрасно
Разоблачать их стал врачей?!
Всегда, где что-нибудь неясно,
Знай – воду замутил еврей!
Евреи – главная причина
Всех зол твоих, Отчизна-мать!
Пускай их примет Палестина,
А нет – их будем убивать!
Но – в соответствии с Законом!..
В войну – шёл сорок первый год –
На пункте я фильтрационном
Работал...» – Где? – «Ну, пленный сброд
Фильтруют там...» – То были н а ш и?! –
«Не наши – к р а с н ы е, мой друг!»
Тут я отпрянул – зубы Саши
Лицо его закрыли вдруг.
Улыбка высохла: «Мы пленных
Жидов – налево, без хлопот,
Как и жидов обыкновенных,
Гражданских, и под пулемёт
Прикладами их гнали, гадов,
Прикладами – ко рву, ко рву!
Жаль было нам потом прикладов –
Их вытирали о траву!
Потом мы к русским приступали,
К своим... определять их грех!..»
– Вы коммунистов убивали,
Как и евреев, тоже всех?.. –
Обидясь делано, ершистый,
Он «Что ты! – произнёс в ответ. –
Ты думаешь, что коммунисты
Все одинаковые? Нет!
Пошли! – он встал, доевши кашу. –
Столовку закрывают». Мы
Выходим в ночь. Я слушал Сашу,
Во тьму идущего из тьмы:
«Начнёшь ты разговор с партийным:
Зачем, мол, в партию вступил?
А он в испуге комедийном
Перед тобой лишился сил,
Лепечет: «Ваше благородье,
Жена... детишки... партбилет...
Хоть был я в партии, но вроде
И не был... не был... не был... Нет!
Жена, детишки... кушать надо,
А с партбилетом легче всё ж!..»
Ну что ж, прервёшь на время гада
И пуще прежнего пугнёшь,
А он уж жаждет покаянья,
Трус от поджилок он до жил
И всё твердит, что на собранья
По принуждению ходил
И там дремал, как на природе!..
Пищит: «Не приносил вреда
Таким, как ваше благородье!
Вот крест вам истинный!» – Беда! –
Сдаётся мне без поединка
Такой фальшивый коммунист!
Ну просто человек, скотинка,
Но перед Родиною чист!
Не все ведь люди супермены,
Что противостоять должны...
Пугнёшь его на счёт измены...
А как наложит он в штаны,
Тогда от имени Великой
И Неделимой навека
Прощаешь отчески, без крика,
С колен поднявши, мужика!»
Восторг, как ток, прошел по Саше.
«Встречались просто мужики –
Село! А то и прямо н а ш и –
В РОА готовые штыки!
Смогли уйти от особистов
И – к нам без всяких там дилемм!»
Я перебил: «Средь коммунистов
Неужто не встречал совсем
Ты тех, которые...» – «Понятно! –
Меня он перебил в ответ. –
Хоть сознаваться неприятно,
Я лгать тебе не стану, нет.
Фанатики встречались, гады,
Плевали мне в лицо, браня,
Но и они потом пощады,
Клянусь, просили у меня!
Не веришь?!. Что ж, чертей орава,
Они умели умереть,
Но нет у них такого права
Героев собственных иметь!
Всё ложь, что коммунисты стойки!
При Йоське в лагерях у нас
Они копались на помойке
И подыхали, что ни час,
Простые и в высоком ранге, –
Их Солженицын описал, –
Все эти гниды-кавторанги!..
Ему бы руку я пожал!
Он – крепко их!» ...Луна, как чашка
Баланды, в небе затряслась...
И тут «Прощай, – вскричала, – Сашка!»
Вдруг женщина и осеклась.
Стою в смятении великом...
Да!.. Сашка!., но совсем другой...
А, может, голос тот был криком
Лишь птицы вспугнутой лесной?..
Продолжение