Книга белорусского политолога Юрия Шевцова «Новая идеология: Голодомор», вышедшая в 2009 г. в издательстве «Европа», безусловно, стала значимым событием, как в плане остроты темы, так и позиции, с которой выступает автор. Не секрет, что господствующие оценки украинского голода 1932 — 1933 гг. так или иначе лежат в русле буржуазной идеологии, легитимирующей реставрацию капитализма в бывшем СССР. До недавнего времени агрессивно насаждалась украинская националистическая позиция, согласно которой данный голод являлся специально организованным геноцидом этнических украинцев на территории УССР и ряда других советских республик. Ответ российского исторического мейнстрима заключался в том, что голод не был организован специально, но явился результатом преступной политики советского руководства, которое, будучи движимо исключительно идеологическим фанатизмом, провело ничем не обоснованную коллективизацию, надолго подорвав сельское хозяйство. Обе эти позиции, при всех их противоречиях, объединяет антикоммунизм, очернение попыток социалистических преобразований, что в свою очередь ведет к оправданию постсоветского капитализма. Хотя Юрий Шевцов явно спорит с украинской националистической историографией, он избегает и официозного антикоммунизма, типичного для российских историков. При том, что предисловие к его книге написал один из одиознейших персонажей идеологической сцены РФ, Глеб Павловский, сам Шевцов выступает с очень здравых позиций, неявно проталкивая классовый подход к голоду начала 1930-х гг. как результату конфликта в советской деревне.
В начале своей книги автор приводит цифры смертности населения, свидетельствующие о значительных масштабах голода, но задает вопрос, на который не в состоянии ответить сторонники «теории» геноцида — почему подобная политика не привела к открытому сопротивлению со стороны крестьянства, в том числе, и вооруженному? Шевцов дает убедительный ответ: «Сама новая политика власти — это внешний для деревни фактор. Но возможность власти успешно для себя задать такую беспощадную установку извне была следствием готовности деревни эту установку реализовать. Выходит, сама деревня давила на власть, чтобы та вела себя так, как она себя вела?.. Как говорил Сталин в это время — обострение классовой борьбы. Обострение борьбы внутри деревни. Голод, как следствие внутренней гражданской войны, однотипно развернувшейся в каждой деревне, в каждом автономном и замкнутом сельском мирке?.. Я не мог и не могу найти иного объяснения столь грандиозного голода и низкого сопротивления самой деревни на фоне масштаба угрозы» (с. 31). Как пишет Шевцов, социальная поляризация в деревне, раскол на бедняков и кулаков, исторически порождали переживаемый каждым поколением крестьян голод в неурожайные годы как структурную необходимость, что делало «уравнительный утопизм» совершенно естественной идеологией, за которой стоял тяжелый жизненный опыт. Вот почему политика коллективизации, направленная против кулачества, пусть и столь стремительная и проведенная без надлежащей подготовки, пусть и имевшая столь катастрофические последствия, была поддержана подавляющим большинством крестьян.
Когда в конце 1920-х гг. советское руководство столкнулось с продовольственным кризисом, угрожавшим городу, вызванным неспособностью крестьян-середняков обеспечить высокую производительность труда, и «зерновыми забастовками» кулаков, удерживавших хлеб «до лучших времен», очевидной стала необходимость решения этой проблемы. Если в 1928 г. основным методом оказались реквизиции зерна комбедами, то уже в 1929 г. и кулаки, и середняки резко сократили площади посевов в ответ на эту политику нерыночного изъятия хлеба, создав угрозу голода во всей стране. В результате, оказалось, что существуют лишь две реальные альтернативы дальнейшего развития сельского хозяйства в СССР, способные в будущем прокормить город, — коллективизация и крупное фермерское хозяйство.
Второй вариант был возможен лишь на основе экономического и политического контроля кулачества над деревней, что автоматически означало нищету и бесправие для беднейшего крестьянства. С началом политики коллективизации она автоматически вылилась в открытое противостояние двух «политических полюсов» деревни, приобретя собственную логику, которую советское руководство не могло до конца предвидеть. С одной стороны, коллективизация стала осуществляться слишком высокими темпами, за которыми не поспевали управленческие решения и материальное обеспечение колхозов, с другой — ответом на нее стал забой скота и уничтожение орудий труда. Даже попытки сделать коллективизацию более плавной, символом которых стала сталинская статья «Головокружение от успехов», были не в силах изменить логику процесса. Все это делало экономическую катастрофу первых лет коллективизации неизбежной. Вопрос был лишь в том, кто станет жертвой голода — деревня или город. Ситуацию усугубил и саботаж предшествующих лет, в силу которого советское руководство было уверено, что сталкивается не с низким урожаем, а с сознательным удержанием хлеба. И когда уже стало понятно, что положение в УССР грозит громадным голодом, и московское руководство попыталось предпринять меры по исправлению ситуации, было уже поздно.
Шевцов подробно рассматривает тезис украинских националистов о голоде, как результате антиукраинской политики Москвы. Его ответ совершенно однозначен — нельзя назвать антиукраинской политику, которая привела к индустриализации Восточной Украины, украинизации города, потенциальному укрупнению территории республики за счет Кубани, Северного Кавказа и Южной России. Все эти меры были направлены на национальное развитие украинцев (а также белорусов и казахов в их республиках) в контексте построения социалистических наций, как противовеса русскому и польскому шовинизму. Лишь катастрофическая ситуация 1932 — 1933 гг. привела к чистке «националистов» из управленческого аппарата, что остановило проекты создания «больших» Украины и Белоруссии.
Еще одним важным контекстом коллективизации и голода начала 1930-х гг. стала внешнеполитическая ситуация, в которой оказался Советский Союз. Прежде всего, речь идет об угрозе войны между Великобританией с одной стороны и СССР — с другой, после обострения их отношений в 1926 г. во время массовой забастовки британских шахтеров, отягощавшегося нестабильностью в Афганистане и успехами китайских коммунистов, делавшими вероятным конфликт с Японией. В силу этого СССР стоял перед угрозой войн на Дальнем Востоке, в Средней Азии и Восточной Европе, что еще больше обостряло необходимость индустриализации и коллективизации. С другой стороны, Великая Депрессия делала невозможным сотрудничество СССР с США в том объеме, на который советское руководство рассчитывало, начиная экономическую модернизацию.
Вторая половина книги Шевцова полностью посвящена «голодомору» как идеологии, и ее роли в современной Украине и Восточной Европе. Идея «голодомора» как геноцида этнических украинцев была в значительной мере сформирована нацистами, и использована после Второй Мировой войны рядом эмигрантских украинских и американских идеологов в контексте идейного противостояния коммунизму в Холодной войне. В результате, «голодомор» как идеология стал еще и источником оправдания коллаборационизма украинских националистов в период войны, и связь тематики геноцида с героизацией преступлений украинских националистов стала неизбежной.
Это приводит Шевцова к утверждению о том, что идеология «голодомора» ведет к «ренацификации Европы». Оправдание украинских националистов, практиковавших этнические чистки, автоматически ведет к аналогичному оправданию преступлений пещерных русофобских и антисемитских националистов Прибалтики и Польши и ставит под вопрос идеологию «объединенной Европы». В этом смысле, неслучайными оказываются рекомендации Европарламента новоизбранному президенту Украины Виктору Януковичу относительно отмены присвоения Степану Бандере звания Героя Украины.
В то же время, Шевцов не замечает идеологической шизофреничности резолюций Европарламента и ПАСЕ, которые в последние годы выступают одновременно и с ритуальным осуждением советского «тоталитаризма». Показательна и его небольшая идеологическая хитрость с апелляцией к антисемитскому характеру идеологии «голодомора». Это прием из той же серии, что и попытки историка Александра Дюкова делегитимизировать ОУН — УПА в глазах европейцев, опираясь прежде всего на ее участие в уничтожении евреев. Есть большие сомнения в том, продуктивны ли такие приемы. Как писал итальянский марксист Джульелмо Карчеди в своей книге «За другую Европу», истоки европейской интеграции лежат в антикоммунизме — с одной стороны, в геополитическом противостоянии СССР, а с другой — собственным коммунистическим партиям. Непонятен сам смысл ритуального обращения к «европейским ценностям», за которыми на практике стоит неолиберализм, наступление на социальные достижения трудящихся и своеобразная форма расистского «цивилизационного» шовинизма, который, конечно, отличается от провинциального варварства восточноевропейских национализмов, но никак не может рассматриваться как эталон. Кажется, отчасти противоречивость своей позиции понимает и сам Шевцов, когда говорит в предисловии, что «нацизм, точнее, расизм — это старая болезнь европейской цивилизации» (с. 13), глубоко сидящий в ней вирус.
В целом же, книгу Юрия Шевцова стоит порекомендовать для внимательного прочтения всем сторонникам коммунистического мировоззрения как пример практически безупречного проникновения в логику одной из наибольших трагедий первой попытки построения социализма, как еще одну грань подвига и исторической драмы периферийной революции, вынужденной преодолевать отсталость от ведущих капиталистических стран. Автор далек от однозначного морального оправдания людей, приказами и руками которых вершилась эта трагедия. Он дает нечто намного большее, а именно — понимание процесса. Именно такая корректная историческая критика, не сводящаяся ни к огульному очернению, ни к восхвалению мудрости вождей, нужна сегодня коммунистам.
При использовании этого материала ссылка на Лефт.ру обязательна