Лефт.Ру Версия
для печати
Версия для печати
Rambler's Top100

Ирина Маленко
Sovietica/Совьетика
Глава 18. «Почти женатый человек».

«Другой! Нет, никому на свете

Не отдала бы сердца я!

То в высшем суждено совете,

То воля неба: я твоя!»

(А.С. Пушкин «Евгений Онегин»)

«Три вещи не следует терять: Спокойствие, надежду, честь.»

(народная мудрость)

...С Новым годом, Ойшин, мой товарищ! Конечно, товарищ - ведь не мистер же ты, не сэр и не лорд! Nollaig Shona Dhuit agus Ath Bhliain Faoi mhaise duit! С новым счастьем!

Наши жизни текли параллельно друг другу в совершенно разных мирах - в разных измерениях. Я ходила под стол пешком, я только начинала открывать для себя мир, удивляясь, почему это мой родной город - не столица нашей страны и всего мира, ведь здесь, у речки, у леса, где хор лягушек каждый год безуспешно соревнуется в мае с одиноким соловьем, среди стольких добрых людей, здесь, где жизнь течет размеренно и неспешно, так хорошо! В то  самое время где-то в другом мире ты, на руках у родителей, спасался вместе с ними от лоялистско-юнионистских погромов. Я же само слово "погром", - заимствованное, кстати, в английском из русского, но отнюдь не потерявшее от этого своего местного значения!- узнала только много позже, в школе, на уроках истории.

Твоя жизнь не могла присниться мне даже в страшном сне - мне не снилось ничего страшнее Бабы-Яги да увиденного мельком во "взрослом" французском фильме синелицего Фантомаса. Ты же с детства был окружен не только бесчисленными фантомасами с иностранным акцентом, целящимися в тебя и в твоих родных из автоматов, но и людьми такого же благородства, такого же отчаянного мужества и самопожертвования, как герои моих детских лет - Черный Тюльпан и Зорро. Для меня это было кино, для тебя - реальность.

Знаешь, а я всегда хотела быть такой, как эти герои - не спасаемой ими героиней,

а ими самими. Спасать других. Ты ,наверное, никогда не видел этих фильмов, но зато вокруг тебя были живые герои - ещё более удивительные как раз своей невыдуманностью. Мы оба росли и воспитывались на одних примерах, с одними идеалами. Только твоя жизнь была полна горькой и суровой практики, в то время как в моей все ограничивалось теорией.

Будучи школьницей, я никогда не боялась будущего и с нетерпением ждала каждого завтрашнего летнего утра - когда сквозь деревянные ставни пробиваются солнечные лучи, отражающиеся в ярко-зеленойтраве, а вокруг все освещено морем цветущих маленьких солнышек - одуванчиков. Ждала зимние каникулы, с таинственными огоньками новогодних елок из каждого окна, когда каждая избушка в нашей старой городской слободе выглядела сказочной; с катанием на санках в морозных сумерках, когда так легко унестись в свои мечты о будущем, которое, я твердо знала, должно быть посвященным людям. Иначе зачем вообще жить? И мечтала я не о прекрасных принцах, а о Патрисе Лумумбе, о Че Геваре и о Бобби Сэндсе. Хотя все они жили в том, другом, жестоком мире, я ни на секунду не сомневалась, что когда-нибудь я тоже окажусь в нем сама - только для того, чтобы помочь ему перестать быть таким бесчеловечным. Ибо такие люди, как твои родные, безусловно заслуживают лучшей, достойной, по-настоящему человеческой жизни.

В те же самые годы, когда я была мечтательным подростком, нетерпеливо ждущим

завтра, ты не знал, что он принесет тебе, этот завтрашний день. Он мог принести все, что угодно, - арест отца, "случайное" убийство мамы пластиковой пулей, убийство тебя самого за кидание камнями во вражеские непробиваемые "броневички".. Твой жизненный путь был предрешен тем, где ты родился и вырос. В нормальном, человечном мире ты мог бы стать кем угодно - и профессором, и капитаном дальнего плавания, и прекрасным рабочим. В том уродливом мире, в котором довелось родиться и вырасти тебе, ты мог стать только борцом против него. И не надо стесняться сегодня, что у тебя нет каких-нибудь университетских дипломов, и ты не знаешь тонкостей компьютерного дела! Ведь ты - доктор освободительных наук, самой важной науки в истории человечестве!

Я была, наверно, самым счастливым человеком на свете в годы своего безоблачного студенчества, полного неожиданных открытий, встреч с новыми друзьями, в годы больших надежд. Я учила амхарский язык и древнерусскую палеографию и наблюдала за подготовленной нашими студентами ролевой игрой - историческим судом над палачом твоего народа, Оливером Кромвелем, когда тебя бросили в застенки его потомки - сегодняшние палачи. Я, конечно, не знала всего этого тогда. Я не знала, что в те самые минуты, когда мы хохотали до упаду на очередном семинаре над очередной шуткой моей подруги Лиды, на которые даже нашим преподавателям было нечем ответить, тебе выкручивают руки где-то во вражеской тюрьме.

С тех пор много утекло воды. Не я пришла в жестокий мир для того, чтобы его изменить- этот мир сам обрушился на нас страшной, холодной, как лед, грозовой тучей, разрушив наши жизни. За те годы, что ты теперь считаешь потерянными в своей жизни, я сама прожила целую жизнь и стала другим человеком. Наверно, если бы не было всех этих лет и если бы не было того неимоверного зла, с которым мы оба не собираемся мириться, мы оба были бы другими, и другими могли бы стать наши жизни. Но они - такие, как есть. От этого никуда не деться.

- Когда я был моложе, я всегда думал, что доживу до того дня, когда наша жизнь здесь станет хотя бы такой, какой была ваша,- сказал ты мне. -Что это будет совсем скоро, вот-вот! Сегодня я в этом не уверен, но все равно...

- …Но все равно, мы должны продолжать то, что начато - пусть даже только для того, чтобы поддержать тлеющий огонек свободы и передать её следующему поколению. У нас просто нет иного выхода, - подхватила я. И, увидев теплый огонек в твоих обычно таких холодных глазах, поняла, что сказала именно то, о чем ты сам думал.

Так с новым же годом! У нас нет иллюзий: ему не стать годом неожиданного счастья и наступления справедливой жизни для большинства человечества - ибо она не наступает сама по себе, а черные тучизла с каждым днем сгущаются все больше и больше над нашей планетой.

Но ты же знаешь, что мы не одни в этом мире - и уж если такие разные жизни, как наши, которым, казалось, никогда не было суждено вообще пересечься друг с другом, в какой бы то ни было плоскости, все равно оказались на одном островке, то скоро нас будет  все больше и больше! И чем дольше мы сможем поддержать наш костер Свободы, тем с большего расстояния он будет виден, и тем больше таких же, как мы с тобой, людей соберутся на наш огонек.

А ради этого стоит жить. Ведь правда? ....

Во второй раз в своей жизни я справляла Новый год в совершенном одиночестве. Но на этот раз я не ощущала себя такой одинокой. Меня согревала мысль о 7 поцелуях, подаренных мне к тому времени моим боевым товарищем. Это уже просто никак не могло быть случайностью. Тем более, что во всех сказках 7 – это счастливое число.

Я хорошо отдавала себе отчет в том, что какие бы то ни было личные отношения только осложнят нашу совместную работу (ведь мы не могли даже обменяться телефонами, не могли видеться друг с другом на Севере и еще много чего не могли!). И была готова ждать до окончания нашей миссии – сколько потребуется! Даже если это будут годы. Лишь бы только между тем видеть его, говорить с ним, пусть даже хоть раз в 4-6 недель... Мне вполне хватало этого для счастья. Все остальное время я жила отсчетом до дня нашей следующей встречи. Я всерьез перешла на такое летоисчисление...

...Только в детстве да может быть, еще и в юности ты можешь  мечтать «на полную катушку» - отключаясь от действительности и уносясь с головой в собственные грезы, и именно поэтому мечты в таком возрасте настолько красивые, яркие и сильные – такие, что ты сама в них веришь. Но с возрастом способность мечтать и фантазировать постепенно утрачивается - под грузом тягот жизни. Они, эти тяготы, удерживают тебя на бренной земле подобно прикрепленным к ногам твоим тяжелым жерновам. Мечтать становится все труднее- потому что теперь уже знаешь, что большинству из твоих мечтаний не суждено сбыться. Мысль об этом убивает мечты на корню. В детстве просто не задаешься таким вопросом – потому что в том возрасте для тебя нет ничего несбыточного.

Диапазон, в котором допускаются мечты, при капитализме резко сужается - в нем нет места ни для «мы рождены, чтоб сказку сделать былью», ни для  «все мечты сбываются, товарищ, если только сильно пожелаешь!»

И ведь действительно сбывались же! Оттого что мы в свои мечты свято верили. Сама знаю одну бабушку, которая, будучи молодой девчонкой, захотела учиться в военной академии, куда не брали женщин. Дошла до Буденного, а своего добилась. Знаю человека, у которого оба родителя были уголовниками, а он при советской власти стал профессором. И никого это даже не удивляло. Знаю колхозника, который стал руководителем нашей области. Знаю трактористку, которая стала известной оперной певицей.

А о чем мечтать при капитализме? О выигрыше в лотерею? О покупке новой машины - такой, чтобы была больше, чем у соседей? О втором доме? О пластической операции?

Да ни о чем не хочется при нем мечтать. Вообще не хочется задумываться о том, что будет завтра. Лучше не думать. Меньше знаешь - крепче спишь. Меньше народу – больше кислороду. От поганого не треснешь, а от чистого не воскреснешь. Вот чему он старается нас научить.

А ведь прыгать в высоту можно хорошо только тогда, когда внутренне веришь, что умеешь летать. И если разучишься мечтать как следует, ни за что и никогда исполнения мечты своей не добьешься. Я бы никогда не оказалась даже в Москве, если бы не умела в свое время так мечтать – сильно, по-советски!

Шли годы, и мне казалось, что я навсегда утратила в себе эту способность. Я перестала верить в добро в человеке и в возможность воплощения мечты на Земле. Жизнь стала плоской, словно шутки Петросяна, и серой, как штаны пожарника. В ней не было больше ни смысла, ни цели, ни глубокого содержания.

Но Ойшин и наше общее с ним дело сотворили со мной чудо. Я снова обрела способность мечтать как в детстве! И все новогодние праздники- самое подходящее для того время!- я провела в грезах.

Вот только праздники кончились быстро, и снова было пора на работу.... Но теперь даже стоя холодными черными зимними утрами на своей остановке в ожидании автобуса, я смотрю в небо – и меня уносит с собой бездонный и бескрайний Млечный Путь!

… Она обычно входила в автобус на одной и той же остановке по утрам, выходя из зарослей, в темноте напоминавших настоящий лес. Она напоминала мне старую поговорку : “Зимой и летом – одним цветом”: И зимой, и летом, в любой холод и в любую жару, даже в 12 июля, эта малюсенькая сгорбленная, как Баба-Яга в одной из серий “Ну, погоди!”, бабушка была одета в одно и то же красное суконное пальто и вязаную шапочку.

Было в лице её что-то чрезвычайно суровое и отрешенное, - такое, как у ее южноирландской ровесницы Оньи  Ни Хоналл, гордо несущей свой одинокий плакат, призывающий депортировать всех иностранцев, в море красных флагов и зеленых транспарантов на первомайской демонстрации в Дублине. Лицо человека, посвятившего свою жизнь идее. 

Когда автобус доезжал до центра Белфаста, она обычно как-то воровато озиралась и, сползая с сиденья, по-партизански незаметно оставляла на нем листовку религиозного содержания. Не знаю, зачем при этом надо так озираться: никто бы, честное слово, не обиделся на пожилую женщину и не сдал бы ее за это в полицию. Ведь мы живем в “богобоязненном”, по выражению от одного из моих коллег, государстве. 

Это я заметила уже и по себе: в моей деревне “свидетели Иеговы”, неизвестно как узнавшие о том, что в этом доме живут русские, вот так же, по-партизански , по ночам опускали в мой почтовый ящик свой журнал на русском языке, призывающий меня , подобно отцу Федору Ильфа и Петрова, покаяться в грехах моих тяжких и начать новую жизнь. Обратного адреса на журнале не было – за исключением почтового ящика где-то в Лондоне, И обратиться к ним с вежливой просьбой оставить меня в покое небыло никакой возможности, как ни старалась я уследить за тем моментом, когда журнал опускается в почтовый ящик. “Партизаны” действовали профессионально.

Можно было бы, конечно, поступить, как это делают антильцы с их табличками на окнах: “Nos ta Katoliko, no sigui insisti!” (в вольном переводе – “Мы католики, не приставайтe к нам!”). Но по весьма понятным причинам заявлять такое в Северной Ирландии, мягко говоря, не рекомендуется….

В конце концов, после нескольких месяцев непрерывных “бомбардировок” религиозной литературой неизвестными “партизанами” я не выдержала и перешла в контрнаступление. Я взяла очередное их воззвание  и, вместо того, чтобы растапливать им камин, отправила его в тот самый почтовый ящик в Лондон, написав на обложке, что они обратились не по адресу: я – атеист, и для того, чтобы у них не оставалось в этом никаких сомнений, украсила свою подпись отпечатком игрушечной печати “КГБ СССР”. Это помогло. Но на всякий случай я прикрепила ещё другую табличку на окно. На ней по-русски написано: “Контрольный пункт КГБ. Приготовьте Ваши документы…”. 

От бабушек атеисту защититься трудней: они вызывают человеческие симпатии, сострадание, воспоминания о его собственной бабушке (правда, моя бабуля была членом “Лиги Воинствующих Безбожников”!)…

Однажды милая старушка на автобусной остановке завязала со мной беседу о природе – а кончила тем, что начала предлагать мне купить книгу написанных ею самой религиозных стихотворений. Обижать бабушку не хотелось – и я купила ее брошюрку за 1,50. После этого она воспряла духом и спросила меня, открыла ли я уже для себя Господа. Понимая, в какую сторону подул ветер (а нам предстояло еще целый час сидеть вместе в автобусе), я поспешно ответила, что да…Это её обезоружило.

-Значит, мы – сестры во Христе! – воскликнула она. И я отделалась лекцией на тему, как мы, бедняжки, умирали от голода и не ходили в школу при безбожных коммунистах. Она нам искренне сочувствоввала. А я – ей... 

Нет, я вовсе не издеваюсь над религиозными чувствами людей, особенно пожилых (но и молодых тоже), но я могу представить себе их лица, если бы я начала раздавать им на улице листовки с призывами “порвать с опиумом для народа” и стать безбожниками! За это здесь могут и арестовать – это в CCСР была “свобода религии и антирелигиозной пропаганды”… 

Уважение должно быть взаимным – и я точно так же имею право на своё “безбожное” существование без приставаний, как бабушки – на своё религиозное. Но речь сейчас даже не об этом.

… В то утро “партизанка”-бабушка села рядом со мной, До города нам оставалось минут 20. Уже через 5 минут она пожаловалась мне на холодную погоду: нормальный предлог в Северной Ирландии для начала беседы. Я согласилась с ней, что на улице холодно, а внутренне непроизвольно приготовилась к “крестоносной атаке”. Не знаю, почему именно к этому. Просто у моей соседки было такое выражение лица – крестоносное. Готовое к избиению неверных чем только попадется под руку. 

И я оказалась права. Она протянула мне маленький вдвое сложенный голубой листочек.

-Приходите к нам, приглашаем! – одними губами улыбнулась она, а глаза оставались прежними: холодными, ищущими несуществующего врага. 

Я не могу обижать бабушек.

-Спасибо! – сказала я и взяла листочек, мысленно пытаясь определить, в какую именно из многочисленных здешних церквей меня приглашают, и подозревая самое крайнее…

Я оказалась права! Мне оказали высокую честь не кто иной, как сами Свободные Пресвитериaнцы – церковь, основанная лично Ианом Пейсли, самой, пожалуй, колоритной фигурой не только североирландской религиозной, но и политической жизни. И меня приглашали на службу, проводимую ЛИЧНО САМИМ членом британского и европейского парламентов и североирландской Ассамблеи. Он же – инициатор и подстрекатель погромов католиков с незапамятных времен, о чем все знают, что документально зафиксировано и написано в книгах, но о чем нельзя, например, вслух сказать по ирландскому радио или телевидению (RTE)!… 

Что же ожидало меня при встрече с Большим Ианом (как его здесь называют, ибо есть ещe и “Иан-маленький: “Пейсли-юниор”, не блещущий харизмой своего отца или особым умом не повзрослевший детина 30 с лишним лет, который сам заявляет, что его главное хобби – “поесть” (см. страничку Североирландской Ассамблеи в интернете) , и знаменит тем, что постоянно развязывает скандалы и даже драки в Ассамблее, а также в Америке во время появления там активистов из ненавидимых им “Шинн-Фейн-ИРА”)?

Процитируем приглашение: 

“Слезы Иисуса. 

Слезы – универсальный язык этого мира. Все  мужчины и женщины, любого происхождения, класса или породы, могут говорить на этом универсально понимаемом языке. Эскимосы с холодного Севера и пигмеи с экватора – и те, и другие могут общаться на этом влажном языке. Словарь скорби понятен всем....

... Слезы по грехам города. Причина всех проблем нашего города и проблем всего мира – это вековая проблема греха. Да, и самый смертный из всех грехов – это не пьянство, похоть, сквернословие, воровство, работа в воскресенье, ложь, аморальность, а отворачивание от Сына Божьeго и отказ от него”. 

Далее мистер доктор Пейсли предлагает нам “пролить слезы во имя спасения человечества”.

От чего же именно он собирается его спасать? От американских бомб, от голода, от дискриминацииодной нации другой, от ограбления тех, кто создает все материальные блага в этом мире, кучкой “элиты”?

Конечно же, нет. Если судить по его речам, то спасать мир он собирается... от католицизма. “От Рима – к Христу!” – призывает интернет-страничка одного из его ярых сторонников Ивана Фостера.

Приведем только две цитаты. 

“В 1988 году Большой Иан перебил Папу Римского Иоанна Павла II во время речи того в Европейском Парламенте в Страсбурге. Подняв красный плакат с надписью “Папа Иоанн Павел II – Антихрист!”, Пейсли (своим знаменитым басом) прорычал: “Антихрист! Я проклинаю тебя и все твои культы и ритуалы!”

“В 1963 году Пейсли объявил свой первый протест и организовал демонстрацию по поводу спускания британского флага в Белфасте в знак траура по смерти Папы Иоанна ХХIII»

(“Нью Йорк дейли ньюс”) 

Стивен Хью в своей книге “Антикатолицизм в Северной Ирландии 1600–1998” пишет о Пейсли: «Даже без того, чтобы он прямо санкционировал сектантское насилие, он внес больший вклад в создание атмосферы, в которой это насилие расцвело, чем. любая другая личность» в Северной Ирландии. 

Иан Пейсли является лидером главной протестантской политической партии- Демократических Юнионистов, чей представитель еще до Джоpджа Дабл-Ю Буша и задолго до 11 сентября заявил на первом в истории Ассамблеи обсуждении проблемы политических беженцев, прибывающих в Северную Ирландию из других стран, что вполне нормальным является их размещение в тюрьмах: “Борец за свободу одной страны – это террорист страны другой!”.

Когда член Ассамблеи Мэри Нэлис от партии Шинн Фейн рассказала мне об этом инциденте (он документально зафиксирован в протоколах Ассамблеи!) и дала свою оценку “пейслиитам”, ирландская радиостанция RTE вырезала эти ее слова.

Спросите кого-нибудь другого, как можно проповедовать любовь к своему ближнему – и излучать при этом такую животную ненависть к людям другого вероисповедания. Я не знаю на это ответа. Думаю, что не знает его и бабушка-“партизанка”. Думаю, что она искренне верит, что ее кумир является истинным христианином и примером для подражания. Она просто никогда не задумывалась и не видела его другой стороны – его истинного лица, как не видели его и те, кому хорошо жилось в Германии при Гитлере… 

Читая приглашение, я уткнула в него нос: мне стоило больших трудов не расхохотаться – ибо я уважала чувства своей соседки по автобусу. Если бы она узнала, что предложила его коммунистке, атеистке и “симпатизантке” (как говорят в Голландии) Шинн Фейн, не миновать бы мне проклятий Божиих…. 

Иан Пейсли-старший, в отличие от своего сына – яркая, запоминающаяся, колоритная личность. Что делает его еще только более опасным. В других странах таких судят – за разжигание межнациональной и религиозной вражды. В Северной Ирландии он чуть ли не для половины протестантского населения – национальный герой. Отец нации, который “защитит их свободы и привилегии”. Их “природное право” “быть правящей нацией”. Rule Britannia!

У меня есть очень милые друзья среди религиозных деятелей - несмотря на мой собственный атеизм. Например, голландский  патер, усыновивший со своей женой 3 детей с синдромом Дауна... Но как, глядя на Большого Ианa, не вспомнить Маркса с его “религия – опиум для народа”? 

Слезы Христа – хорошее, яркое выражение. Создал Бог человека – такого, как Иан Пейсли, – а сам заплакал…. Ибо что еще оставалось ему делать?

... В то утро на работе мне сказали, что направляют-таки меня на курс, который надо пройти всем нашим менеджерам. Я избегала этого мероприятия долго, как могла. Но иногда подoбных вещей оказывается не избежать. И я, стиснув зубы, отправилась на курс по “менеджменту времени и стресса”, на котором, как и обычно на подобного рода “учениях”, царили неискренние улыбки и всеобщее желание моих коллег из других фирм выставить себя “успешным” по американской модели.

У меня в жизни есть вещи поважнее, чем. заниматься глупостями – и на работе моё присуствие в этот день было бы гораздо более полезным и продуктивным. Но – приказы не обсуждают. Я набрала побольше воздуха в грудь и приготовилась. Делать вид, что меня интересует то, что мне на самом деле противно. Не возмущаться, когда слышишь очевидные глупости. Улыбаться и быть готовой поделиться с “коллегами”, тем, какая я успешная “бизнесвуман”. Хотя на самом деле, конечно, их это совершенно не интересует. Точно так же, как и меня не интересуют они. Но показывать этого нам нельзя. Это – межфирменный «трейнинг» в американском стиле, на котором нельзя быть самой собой – хотя все усиленно делают вид, что они являются здесь именно самими собой. Хуже нашего советского партcобрания времен застоя!

Итак, темой учения был “менеджмент времени и стресса”. И вела его типичная “корпоративница” по имени Дайaна – как и положено, тощая (“кошку в воду опусти, вынь, посмотри – такая же худая”, как говорилось в фильме “Мимино”), как и положено, в парадном костюмчике (“главное- чтобы костюмчик сидел!”), как и положено, с наклееной улыбкой и с плоскими шутками (у нас в фирме, например, верхом юмора считается подарить каждому из нас по медицинской баночке с шоколадным драже и с самодельной наклейкой “Наша фирменная Виагра”, с логотипом фирмы в уголке. Xа, ха, ха, - я умираю от смеха…). Вооруженная всевозможными «аудиовизуальными» средствами, призванными замаскировать скупость мысли.

Я вздохнула и приготовилась к пытке. Я ненавижу участвовать в ролевых играх и тому подобных “забавах” “деловых людей” – и обычно если и не могу полностью заблокировать их своим “обструкционистским” отношением, то уж хотя бы выражаю сарказмом своё отношение к ним.

С менеджментом времени все было понятно; большую часть рассказанного нам Дайaной мы в CCСР усвоили ещё в начaльной школе. Интереснее оказалось, когда мы перешли к стрессу.

“Стресс проявляется, когда давление на вас превосходит вашу предполагаемую вами способность с этим справиться”, - гласила выданная нам глянцевая брошюрка. 

“Стресс – одна из самых серьезных проблем для здоровья в ХХI веке”.

“Каждый пятый работник чувствует себя крайне стрессированным на работе – 5 миллионов человек в Британии”.

“Предполагаемая стоимость стресса для работодателей в Британии – 11 миллиардов фунтов в 2001 году, или 438 фунтов на работника в год.”

Ну-ну… Только поэтому вы о нем и заговорили, голубчики.

Причем “спасание утопающих”, конечно же, - “дело рук самих утопающих”.

И как спастись от стресса, учат нас – а не наших работодателей.

В разговор вступает Вилли – грубый здоровяк, отвечающий за контроль над мерами безопасности на знаменитой белфастской верфи “Харланд и Волф” – той самой, на которой был собран печально знаменитый “Титаник”. Конечно же, протестант, - ибо на верфь как не брали, так и до сих пор не берут работать католиков (за исключением случаев, когда без них уже ну никак не обойтись). Впрочем, послушав его рассказ, можно за них только порадоваться, что иx туда не берут!

-Стресс, вы говорите?- ехидно замечает он, потирая промасленные насквозь ладони с огрубевшими черными ногтями. – Это от человека зависит. На меня это не действует. Я вот каждую ночь работаю – с 8 вечера до 8 утра. Поспал часок – и вот, пришёл на ваш курс. И ничего, прекрасно себя чувствую. А вот другие ребята у нас на верфи...У нас в связи с сокращениями увольняют всех дипломированных рабочих, настоящих специалистов – сварщиков, например. На их место набирают контрактников через агенства, неквалифицированных, которым платят на 6 фунтов 40 пенсов 1  в час меньше, чем  тем, кого уволили. Эти контрактники, в отличие от постоянных кадров, сами отвечают за свою безопасность Хозяин обязан им только прочитать лекцию на эту тему. Контрактники обязаны сами обеспечивать себя сапогами и защитным костюмом – а костюм такой стоит 140 фунтов! За него вычитают по 20 фунтов из зарплаты ежемесячно… Точно так же, как на стройку ни одного рабочего не пустят, пока он сам не обзаведется всеми необходимыми защитными средствами, за свой cчет… У нас выдают только шлем и очки – да и то, если ты их потерял или испортил, -  все, плати из своего кармана. 

Контрактников посылают заведомо на такие работы, выполнять которые они не имеют квалификации. Это очень опасно, но работодатель не будет ни за что отвечать, если с таким рабочим что-то случится – а отказаться выполнять задания контрактник не имеет права, его выставляют на улицу в тот же день. Поэтому он идет ко мне и говорит: “Не мог бы ты выдать мне сертификат, что это не отвечает нормам безопасности?” Зачастую так оно и есть – и я ему помогаю. За это меня не любит начальство верфи – за то, что я не даю им выгораживать менеджмент. Иногда даже угрожали: “Убери свой доклад – а то мы здорово отравим тебе жизнь!” Но они знают, что я, со своей позиции, в свою очередь, тоже здорово могу отравить им жизнь, и что со мной лучше не связываться! Я – независимый инспектор и, к счастью, не на них работаю. 

Контрактников к нам привозят из Англии. Среди них много чернокожих. Их  и увольняют в первую очередь – а наших, местных, стараются не трогать. Иногда даже нарочно облавы устраивают на “пришлых” – кто, например, не носит перчатки на работе (те самые, которые надо купить за свой счёт!), сразу выставляется на улицу. А наших за то же самое не трогают.

Скоро вообще всех уволят- вот выполнят последний контракт, и все. Останется на верфи 7 рабочих и … 15 менеджеров. Так уж у них устроено.

А вы знаете, почему вообще погиб “Титаник”? Из-за штурмовщины. Его никак не могли сдать в срок – а за каждую просроченную смену верфь должна платить заказчику 25.000 фунтов неустойки. А если в 2 смены работают – то и все 36.000. Даже если от второй смены всего час прошёл, когда заказ выполнили…Когда заказчик приехал принимать работу, ему вообще показали не тот корабль, говорят – просто повесили вывеску с названием на уже готовый… “Титаник”, кроме того, по рекламе должен был быть самым скоростным кораблем – вот и гнали его на средней скорости 24 узла в час, в то время, как он был рассчитан только на 16… А в момент катастрофы он вообще несся на 29 узлах…

Мы молчим, переваривая обрушенную на нас информацию, а я вспоминаю иллюзии нашей интеллигенции времен перестройки – о том, как на Западе все якобы человечно, эффективно й безбюрократно… Мда… 

Дайaна, чувствуя, что наш разговор пошёл не в ту сторону, в какую надо, криво и жалко улыбается.

- Да, очевидно, что у вас не все идет, как надо,- выдавливает она из себя. - Но мы сегодня собрались здесь поговорить не об этом…

А о чем?

О пресловутом “принципе Парето”- согласно которому, все в мире подчиняется правилу “80:20”? По отношению к менеджменту времени это означает, что “вы достигаете 80% своих результатов, применяя 20% своих усилий” и “тратите 80% вашего времени на 20% ваших дел”. Но Дайaна, как бы между словом, замечает, что этот “естественный порядок вещей” был открыт Парето, когда тот заметил, что в обществе так распределены доходы: 80% принадлежит 20% населения, а 20% - принадлежат 80-и%… Естественный порядок вещей, Вы говорите, мадам?

Стресс, по её мнению, - это “естественная реакция организма, которая ведет своё происхождение из первобытных времен, когда первобытный человек представал перед первобытным медведем. У него было два выхода – бежать или бороться, В любом случае, если он спасался, то от радости исполнял дикий танец (Дайaна энергично-фальшиво прыгает вокруг стола), и при этом избавлялся от выработанного в организме под влиянием стрессовой ситуации адреналина. А сейчас у нас стрессовых ситуаций гораздо больше, чем. в первобытные времена, - ведь не каждый же день первобытный человек встречался с медведем (интересно, а почему она так уверена, что не каждый?), - а выплеснуть свойадреналин нам некуда, в связи с неподвижным образом жизни… Вот мы и страдаем.

Естественная, с первобытных времен, ситуация. Надо просто лучше питаться (меньше соли, сахара, жира), больше двигаться, глубоко дышать, хорошо спать и вовремя выражать свою агрессию (например, записаться в спортклуб на уроки кикбоксинга – да, это будет несколько сотен фунтов, но ведь мы же –“успешные менеджеры”, и нам это должно быть по карману). А при чем. тут какая-то потовыжимальная система и какие-то гонящиеся за прибылью любой ценой работодатели? Да вовсе ни при чем.!

… Я сижу и рассматриваю выложенную передо мной табличку – так называемый “тест Холмса и Рейхи”, 1968 года. Перечисленным на ней стрессовым событиям присвоены очки. Если за прошедший год вы набрали больше 300 очков, то ваш шанс серьезно заболеть от стресса составляет почти 80%. Самым стрессовым событием Холмc считает “смерть супруга” - 100 очков (почему не ребёнка, не родителей? Наверно, потому, что супруг в этом обществе традиционно обеспечивает тебя материально, в отличие от этих “бесполезных” кровных родственников! Конечно, какой стресс – остаться без источника дохода и жить на мизерную вдовью пенсию!). За ними следуют развод (73), тюремное заключение (63) и увольнение (47). В список западных стрессовых событий жизни включены также “новый ипотечный займ на сумму более чем. 80.000 фунтов” (31 очко), “подготовка к заключению договора о займе” (30), “отпуск” (!!)(13) и “Рождество” (!!) (как же, конечно, надо лихорадочно думать, где взять денег, чтобы накупить всем таких подарков, чтобы пустить пыль в глаза всем соседям, родственникам и коллегам!) – 12 очков, на одно очко больше “малого нарушения закона”…

Какой была бы такая табличка для жителей стран, за чей счёт живет этот зажравшийся и тупой, как пробка, западный мир?

Сколько очков можно дать за то, как ты страдаешь, не имея возможности накормить своих детей? За то, что ты побираешься на улице? За то, что ты ездишь за шмотками на перепродажу в соседние страны? За то, что тебя сократили на работе, выбросили на улицу как ненужную тряпку, а на новую работу не берут потому, что тебе уже (какой ужас!) за 35? За то, что ты вынужден торговать собой? За то, что ты стал бомжом? За то, что тебе нечем платить за лечение или учёбу? За то, что ты помнишь – и мысль эта продолжает жечь твой мозг каждую секунду твоей жизни! --, что другая жизнь, безо всех этих страданий и унижений, вполне возможна, что это не сказка, и что мы жили такой жизнью?

В тест Холмса не входит самый страшный из всех стрессов, который может выпасть на долю человека – смерть его страны. Смерть его образа жизни. Глумление надо его системой ценностей. Последствия этого стресса не ограничиваются одним годом, как отпуск или “Кристмас” нашего западного собрата по человечеству. Они оставляют шрамы в душе на всю жизнь. Не все способны справиться с таким душевным потрясением: свидетельство тому – глубокая душевная болезнь нашего современного российского общества. 

… Я просыпаюсь по ночам от глубоких, первобытных, подсознательных кошмаров. Вспоминаю слова Тамары Макаровой – о том, что в советское время она каждый день просыпалась с ощущением счасться, со светлым ожиданием нового дня. С тех пор я так ни разу и не испытывала больше этого чувства – как бы “успешно” не шли мои “карьерные” дела здесь. Это чувство вряд ли знакомо здешним людям – и я от души жалею их из-за этого. 

Я просыпаюсь глубокой ночью – и сразу вспоминаю, в какие первобытные нравы, как далеко отборошены мы назад в средневековую тьму сегодня - от той жизни, которой мы не так давно ещё жили. 

Как пережить такой стресс, как справиться с ним, как не заболеть, как не согнуться под тяжестью мыслей о том кошмаре, который творится наяву вокруг нас? И я мысленно крепко сжимаю руку Ойшина, который перенес, и не один раз, “стресс номер 3” по графе Холмса, - потому что совесть не позволяет ему мириться с такой собачьeй жизнью, которую Дайaны всех мастей предcтавляют нам как “цивилизованную” и “единственно естественную”.

Это единственное, что сейчас помогает мне обуздать свой стресс. Вот почему Ойшин так дорог мне и так мне нужен. Но вот поймет ли это он сам?

...Незаметно подошел день, которого я так ждала - и одновременно так боялась. День святого Валентина.

Вообще-то я равнодушно отношусь к нему. Это не наш праздник. Строго говоря, это уже и вообще теперь не праздник, а просто очередная деньговыжималка - первая по календарю после «кристмаса». К любви это не имеет совершенно никакого отношения - во всяком случае, в его современной форме, когда людям даже лень самим подобрать нежные слова для любимого человека, и они покупают заранее напечатанные тексты. Для меня это такое же кощунство, как фото любимых, вставленное в кошелек – по соседству с деньгами. Что ж, для капиталистического человека это, видимо, самое дорогое! И ему подобное соседство противоестественным не кажется.

Когда-то у нас Лида под этот день, прикусив язык от усердия, весь день измененным почерком писала анонимное признание в любви одному нашему студенту - Валерику.  Валерик был строг и не обращал внимания на женщин, включая Лиду - и она поклялась «вывести его на чистую воду».

- Вот увидите, девчата, в нем глубоко сидят нешуточные страсти!

«Валера! Когда я вижу тебя, кровь замирает у меня в жилах...» - писала Лида. И приглашала его на свидание в 8 часов вечера у Дома Книги на Калининском. А потом мы с девчатами целой ватагой специально ехали туда на троллейбусе, чтобы понаблюдать, как бедный наивный Валера, припрыгивая от февральского холода в своих ботиночках на рыбьем меху, мерзнет на ступеньках магазина в ожидании того, что из темноты вот-вот появится загадочная влюбленная в него незнакомка.  И Анечка Боброва при виде его цитировала нам свою любимую книжку- о Малыше и Карлсоне.

«Тебе кто-нибудь говорил, что ты красивый, умный, в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил?»

«Нет, этого мне еще никто не говорил...»

«Не говорил, значит? Тогда почему же тебе в голову пришла такая глупая мысль?»...

Мне никогда не хотелось никому посылать по почте плюшевых красных мишек с сердечком в лапах или дьяволят (интересно, а почему дьяволят - Купидон-то вроде бы был ангелочком?). В Северной Ирландии вообще есть дурная привычка - дарить, например, рождественские открытки каждому коллеге по отдельности. Это значит, что мне к «кристмасу» нужно было не меньше 20 их штук - причем было совершенно ясно, что по меньшей мере 19 из них тут же отправятся в мусорную корзинку. Какая бессмысленная трата бумаги! Лучше бы выпустили на ней хорошую книгу. Только вот кто ее здесь будет читать?...

Я ехала в Дублин на своем автобусе, «валентинка» лежала у меня в кармане, почти физически обжигая меня  через него. Я не только написала ее своими словами - на ирландском, при помощи Финнулы, хотя я, конечно же, не созналась ей, зачем мне такой текст - но и отпечатала подобранную мной шуточную картинку сама.

«Ты всегда будешь моим другом - ты слишком много знаешь» несло в себе в применении к нашей ситуации даже не двойной, а тройной смысл, и я надеялась, что Ойшин не только оценит мой юмор, но и почувствует, до какой степени он мне дорог.

Меня бросало то в жар, то в холод.  В руки мне попалась оставленная кем-то на сиденьи старая газета, и я автоматически потянулась к ней - почитать.

Вы не замечали, как в метро автоматически тянет почитать через плечо, что там читает ваш сосед? Несмотря на то, что знаешь, что это не совсем прилично – лезть через чужое плечо. Точто так же тянет и подобрать оставленные кем-то в автобусе или поезде газету или журнал.  Но честно говоря, лучше бы я не брала ту газету в руки...

На четвертой странице в ней  рассказывалось о конкурсе «World Press Photo» и была опубликована прошлогодняя фотография-победитель.

На ней был изображен труп маленького афганского мальчика, который обмывают и закутывают в простыню его родственники, готовя его к похоронам. Годовалый мальчик, умерший в лагере афганских беженцев в Пакистане… 

Датский фотограф заработал 10.000 евро на чужой человеческой трагедии. Никто не возмущается этим фактом - тем, что западные журналисты делают себе имя и капиталы на детских трупах. Ведь эта фотовыставка – «самой престижная в мире»! На ней в прошлом году было представлено 49.235 фотографий 4171 фотографа из 123 стран! Призы (конечно же, денежные) в 9 категориях были поделены между такими вот «торговцами трупами» из 19 стран. 

Большинство фото в том году, конечно, были «made in New York» 11 сентября и сразу же после него. В категории  «hard news» («тяжелые новости») победило фото француза, изображающее нападение войск Талибана на войска Северного Альянса. В категории «новости - целая серия» -  фотосерия американца Роберта Кларка с самолетом, врезающимся во вторую башню -близнеца…. Когда только успел стольконащелкать?

Конечно, не все фотографии на этой выставке запечатлели человеческие трагедии. Но, как правило, побеждают - привлекая нездоровый интерес темных инстинктов толпы - именно такие. Чем больше крови, горя, страданий, - тем «успешнее». 

Помню, как выставка World Press Photo, впервые устроенная в Москве в годы «катастройки», была моим первым столкновением с западным менталитетом (может быть более правильно сказать «капиталистическим», но тогда для нас Запад и был символом капитализма). Я была потрясена не столько жестокостью и кровожадностью большинства фотографий, сколько безразличием и бездушностью теx, кто их сделал. Как раз тот самый высоко рацхваливаемый «нейтральный» подход к жизни, который навязывают сейчас нашему журнализму под названием «беспристрастный»! 

Помню серию фото, сделанную каким-то западным фотографом на Гаити. На его глазах толпа линчевала парня, который подозревался ими в сотрудничании с тайной охранкой. Мечтающий о своих заветных 30.000 (или сколько это было в те годы?) гульденов фотограф методично фиксирует на пленку, как беднягу - что бы он там ни сделал! - буквально постепенно разрывают на кусочки. 

У меня - советского человека! -- не укладывалось в голове, каким же бездушным чудовищем надо было быть, чтобы в это не вмешаться, не попытаться хоть что-то сделать. Даже с угрозой для твоей собственной жизни. Ведь на твоих глазах убивают человека. Ну, если ты сам ничего не мог сделать, - вызови хотя бы полицию! Но ведь тогда бы у него сорвался такой шанс заработать такой приз!… 

Я бы так никогда не смогла.

Фотографы-участники World Press Photo для меня - стервятники от журнализма, слетающиеся туда, где побольше трупов, чтобы набить свои ненасытные глотки… Это назвается «искусством.» «Профессионализмом»…

Может быть, в один прекрасный день насильник нападет на жену такого фотографа или педофил - на его ребёнка. Почему бы ему не заснять это для получения своего заветного «престижного» приза? Или это только на жизнях «второсортных» (по оценке организаторов таких выставок) граждан стран второго и третьего мира так удобно и приятно делать деньги? 

Помните, как в Дублине на глазах у моей мамы - до костей советской женщины - началась драка двух мужчин?  Прохожие разбегались кто куда - на всякий случай. А моя мама, ни слова не говорящая по-английски, набросилась на них с криками по-русски: “ Мужики, вы что, с ума сошли? Прекратите немедленно!” И они от неожиданности остановились. Обошлось без жертв. А если бы моя мама была охотящимся за славой фотографом с аппаратом под рукой? На World Press Photo могло бы стать одной фотографией больше, а в мире - одним человеком меньше… 

Я всегда помню замечательные слова Бруно Ясенского - о том, что не надо бояться друзей (в худшем случае они могут предать), не надо бояться врагов ( в худшем случае они могут убить) - надо бояться равнодушных, ибо это с их молчаливого благословления в мире совершается все зло.  Я вдвойне думаю о том, как он был прав, когда я вижу «произведения” стервятников от журнализма, которых представляют нам чуть ли не как героев. 

Если бы в мире что-то изменилось к лучшему после того, как люди увидят всю ту мерзость, что творится в мире, которую они запечатлели… если бы хоть кто-то задумался над тем , что происходит… Но нет, и не для того затеяны все выставки, подобные World Press Photo, а для того, чтобы сделать себе капитал на чужом горе.  Чем больше в мире войн, страданий, голода, горя, несправедливости, преступности, тем больше радости для таких, как  этот победитель.

Достойна ли такая психология считаться человеческой? Достойна ли нас, нормальных людей, такая жизнь, в которой это считается нормой?... И надо ли говорить, что после лицезрения этого «творчества» нервы у меня снова начали сдавать?

К тому времени, как я добралась до места нашей с Ойшином встречи (на этот раз мы встречались в южном пригороде Дублина, в фешенебельном парке с прудами и лебедями), мне начало казаться, что за мной следует «хвост».

Конечно, старик Том был прав, когда говорил: «Если тебе кажется, что у тебя паранойя, это не значит, что за тобой нет слежки», но я была удивлена тем, насколько в открытую это делалось. На дороге около парка остановился белого цвета фургончик, безо всяких надписей на кузове - прямо напротив меня. Как в кино. И стоял он там, и стоял, и не уезжал, хотя делать ему там было на первый взгляд совершенно нечего. И никто из него не выходил.

Я сидела на лавочке, лихорадочно соображая, что делать. Если это на самом деле слежка, тогда, конечно, надо не встречаться с Ойшином - надо уходить. А если нет? А если это все-таки слежка, но ведут они себя так в открытую только для того, чтобы увидеть, не занервничаю ли я? Если занервничаю, значит, мне есть что скрывать. А собственно говоря, почему это не может быть, что мы с Ойшином встречаемся просто по личным делам - тем более в такой день?...

Я сидела и думала, что же мне делать, а  фургончик все не уезжал, и мне становилось все более неловко сидеть на полном виду у него - почти как под дулом танка. Танкисту видно тебя, а тебе его - нет. Я всегда боялась танков - с тех пор, как когда-то в детстве один танк ехал по нашей улице и вдруг начал медленно разворачивать свою башню...

Сердце у меня стучало, кажется, в горле, когда я наконец встала с лавочки и переменила свою позицию - таким образом, чтобы не быть больше в поле зрения «танкистов», но в то же время так, что самой мне «танк» оставался виден, как на ладони. Посмотрим, что они будут делать... И не появится ли вокруг меня кто-то еще.

«Танк» все стоял неподвижно. До нашей встречи с Ойшином оставался еще почти час. И я решила уйтииз парка, проверить, не последует ли кто за мной, и если нет, то через час вернуться.

Так я и сделала, нырнув в ближайший шоппинг-центр. Я бродила по нему минут сорок, купила для виду пару безделушек. Народу с утра там было немного, и я бы непременно почувствовала, если бы было что-то подозрительное.

Ничего не было. По крайней мере, не было так внаглую, как тот «танк». Конечно, я не профессионал, и у меня мало опыта, но я постаралась быть настолько осторожной, как только смогла, и я решила непременно рассказать Ойшину о своих опасениях. «Если за нами действительно кто-то следит, вот когда нам будет в самый раз поцеловать друг друга!» - невесело пошутила я мысленно. Но на душе у меня скребли не просто кошки, а целая сибирская рысь. И вовсе не из-за опасений за себя...

Когда подошла пора встречи с Ойшином, когда он появился на горизонте, я с трудом остановила себя: так сильно хотелось мне встать с лавочки, побежать ему навстречу и броситься ему на шею. Но я сдержалась.

- Случилось что-нибудь?- спросил Ойшин, глядя на меня.

Я без утайки поведала ему о своих опасениях. Но Ойшин совсем не выглядел озабоченным, когда услышал о них. От только молча кивнул. Неужели у меня все-таки паранойя, и мне все это только показалось?

Оказалось, Ойшина занимало другое. Самый главный из практических, нерешенных еще нами вопросов.

- Ойшин, я же сразу тебе сказала, что вот это - не по моей части. Вы слишком насмотрелись фильмов о Джеймсе Бонде. По-моему, вы думаете, что я тоже какая-нибудь «супер-герла», а ведь я обыкновенный человек. У вас в таких вопросах гораздо больше опыта, связей и возможностей, чем у кого-либо из известных мне людей. Вы со своей стороны решайте данный вопрос, а я займусь тем, что мне по силам. Договорились?

Вроде бы договорились. Я подумала про себя, что надо будет поговорить об еэтом с Дермотом. По-моему, Ойшин продолжал считать меня кем-то совсем не тем, кем я была на самом деле. Кем-то гораздо более значительным. Может, хоть Дермот ему объяснит...

Мне не хотелось давать им ложные надежды.

На прощание Ойшин, как обычно, потянулся к моим губам - зажмурившись и чуть заметно улыбаясь. Он выглядел при этом таким счастливым, что у меня защемило на сердце. Боже мой... а вдруг с ним что-нибудь случится? Да я же тогда...

- А у меня есть кое-что для тебя, - не поднимая на него глаз, сказала я после того, как его губы прикоснулись к моим. - Я знаю, что не полагается, но ты посмотри в поезде, а потом порви на клочки и выброси...

И я сунула ему в руку конверт с «валентинкой». Мне было ужасно неловко при этом  - от того, что я занимаюсь такими пустяками, когда речь у нас с ним идет о серьезных вещах. Но чем дальше, тем труднее мне становилось делать вид, что он для меня только друг и соратник...

Он удивленно поднял брови, но взял конверт и сунул его в карман, не спрашивая, что это.

-Спасибо. Скоро война начнется.... В Ираке, - сказал Ойшин на прощание мрачно.

И она действительно вскоре началась. Показав, насколько бесполезно и импотентно мировое общественное мнение, которое никто не слушал, и массовые мирные протесты, на которые никто не обращал внимания. Так же, как и референдумы, которые в «демократическом» обществе всегда проводятся заново, если народ проголосовал не так, как от него требовалось.

                        ****

...Югославия. Афганистан. Deja-vu....

Я сидела в автобусе и беззвучно плакала- слезами горькими и злыми. Они текли по моим щекам не останавливаясь, потоками, как речка Шимна с темно-фиолетовых от вереска ирландских гор Мурн. Горячие, как кровь детей в далеком Ираке, глядящих в небо широко раскрытыми от страдания глазами ….

Когда начинается война – империалистическая, наглая война тех, кто не задумываясь посылает на электрический стул бедняка, укравшего что-то, чтобы выжить, а сам в то же время разбоем вселенского масштаба пытается присвоить себе то, что ему не принадлежит, да ещё при этом ждет от всех нас аплодисментов и прославлений- я становлюсь другим человеком. Все мои реакции обострены, я работаю как вол, и днём и ночью, - и не могу успокоиться ни на секунду: все кажется, что от твоих действий, пусть даже далеких, пусть даже, казалось бы, тщетных изменить несправедливое положение вещей, тоже зависит победа. Торжество справедливости и человечности над мерзостью, наглостью, лицемерием и Злом, которое, я не сомневаюсь в этом ни на минуту, даже сегодня, обязательно придет. Но не само по себе – только из искры может возгореться пламя!

Я проезжала через маленький североирландский городок Драперстаун. Никогда раньше не бывала в такой глуши, отдаленной от всего окружающего мира горами и лесом, где даже в апреле пахнет грибами. На подъезде к нему вдоль дороги висели два плаката. На одном было написано “Мы не требуем ничего, кроме равноправия”, на другом – “Тот, кто не дает совершиться мирной революции, неизбежно получит революцию вооруженную. Кеннеди “ (цитата по памяти). А за моей спиной сидели две благопристойные ирландские бабушки с перманентом и в очочках – и вели беседы на совсем, очевидно, непривычные ихненапрягающемуся уму темы мировой политики. 

-Ой, надо было американцам оставаться в Ираке сразу, тогда ещё, в 91 году. Дошли бы до Багдада и скинули бы этого Саддама! А то вот столько ребят своих теперь положат! – сочувственно сказала одна.

- Мне совсем не нравится этот Буш. Но Америка так хорошо всегда к нам относилась, столько сделала для нашей страны…. Мы обязаны поэтому им теперь помочь, - вторила ей другая. 

Я не удержалась.

- Значит, потому, что Америка, по-вашему, была для вас хороша, пусть теперь убивают людей в других странах?  – спросила я.

Бабушки – в типично ирландской манере- сделали вид, что меня не расслышали, или что я обращалась не к ним.

По радио в автобусе начались новости. “В Багдаде от бомбардировок сегодня, по сообщениям с иракской стороны, погибли 15 человек…” – читала диктор. Бабульки не проронили ни слова. “Американский вертолет был подбит иракцами, пропало 6 солдат. Полагают, что они погибли,” – продолжало радио. И бабушли синхронно зацокали языками:

- Ой бедняжки! Представляешь, Ройшин, каково их матерям?

- Замечательно. Великолепно. Молодцы иракцы, так держать! – громко сказала я.

Бабули в шоке замолчали, но вслух так ничего и не возразили. В Ирландии принято все делать не вслух, а исподтишка – и когда ты говоришь вслух то, что идет вразрез с “официальной точкой зрения”, люди теряются и начинают тебя бояться.

Я сидела впереди бабулек, и они не могли видеть, что по моим щекам потекли те самые слезы – горячие и злые-, о которых я рассказала вам в начале. 

Мои попутчицы, судя по всему – и по виду, и по акцентам, и по именам, и по тому, куда они ехали, - были представительницами угнетенного и дискриминируемого католического меньшинства. Того самого, которое развешивает вдоль дорог вышеупомянутые плакаты. И тем не менее, по отношению к нам (а я полностью ассоциирую себя с людьми Ирака, Афганистана, Югославии и других “небелых” в экономических терминах стран!) , “небелым мира сего”, они были совершенно такими же расистками, как здешние протестанты-юнионисты- по отношению к ним самим. Причем их собственный расизм даже небыл им самим заметен. Он сидел в них где-то глубоко-глубоко, в самой сердцевинке. 

Наверно, этого стоило ожидать от тех, кто – в коллективном смысле слова, как и любая западноевропейская страна – живет за счёт всего остального мира, может себе позволить валяться на диване целый день – и тем не менее не умирать с голода, получая позволяющее прожить пособие по безработице, да ещё и подрабатывая при этом “по-черному” – когда захочется, конечно! Но тем не менее, было очень больно это видеть своими глазами – и осознавать, что даже самые дискриминируемые люди здесь совершенно равнодушны к тому, когда дискриминируют, уничтожают и грабят не их самих, а “каких-то там черномазых”. 

Пришла пора анализа и переосмысления нашей жизни.

Ирландские бабушки вот тоже сделали свой выбор. Они одним махом перечеркнули своё славное прошлое, встав на сторону колонизаторов – духовных и физических наследников тех, кто столетиями терзал и продолжает ещё потихоньку посасывать кровь из их собственного народа, как вот-вот готовая отвалиться (при мысли о более свеженькой добыче!) жирная пиявка.

Бабули, вам так несказанно повезло, что у Ирландии нет нефти!

“По капле выдавливать из себя раба”- самая трудная задача в жизни человека. Так считал Антон Павлович Чехов. Выдавить из себя раба- это означает и осознание сегодня потомками прежних крепостных того, что “барин” не был “добрым” только оттого, что позволял крестьянам рубить не посаженный им самим лес. И осознание того, что “Америка” не сделала ничего доброго для Ирландии: что она построена на поте и костях многих народов, в том числе и ирландских иммигрантов, экономически и политически “выдавленных” за океан точно так же, как сегодня выдавливаются, к примеру, из Восточной Европы сюда так упорно игнорируемые даже самыми прогрессивными здесь левыми партиями мигранты-рабочие, готовые вкалывать как буйволы, за гроши. Что же, через несколько поколений молдаване или украинцы должны будут объявить свою благодарность Ирландии за то, что здесь тянули жилы из их отцов и дедушек? И прощать после этого Ирландии любую гадость – например, присоединение к агрессору в нарушение её официального нейтрального  статуса, как это делается сегодня?

- Есть только одна положительная вещь в этой войне, - сказал мне при встрече Дермот.

- Это что же?- саркастически поинтересовалась я, но он не шутил.

- Что чем дальше и чем больше иракцы будут страдать - и несомненно, сопротивляться, тем больше в мире осознают снова приемлемость вооруженной формы борьбы за свое освобождение, которая при определенных условиях является, к сожалению, единственно возможной. После 11 сентября людям внушили, что это чуть ли не табу. Но это вполне законная форма освободительной  борьбы – что, кстати,признается в официальных документах ООН!- и иногда просто нельзя иначе. Скоро люди снова осознают это. Американцы сами мир к этому подталкивают.

- Дермот? а ведь мы с нашим другом...

- Да, знаю.... Эх, если бы Он только знал....- это Дермот о Лидере, - Досталось бы нам всем по первое число. Как пить дать.

- Да уж, конечно, Он, как обычно, “ничего не знал»... Хорошо устроился!

В последнее время наши с Дермотом отношения ухудшились – вернее, ухудшилось мое к нему отношение, но он об этом не подозревал. Дело было даже не в Ойшине, а в том, что Дермот начал регулярно излагать мне свои достаточно нездоровые физические фантазии. Правда, только словесно – на то, чтобы попробовать осуществить их на практике, у него не хватало духу. Но я подозревала, что это было только делом времени. И мне становилось все неприятнее и неприятнее его общество – несмотря даже на наши с ним увлекательные беседы на политические темы.

... Через неделю после моей той встречи с Ойшином поздно вечером у меня запищал телефон – пришла эсэмэска. От Дермота. Наверно, опять одна из его неприличных фантазий!

«Тебе нравится кто-то другой?” – засветились буквы на экране моего телефона.

Я похолодела.

«О чем это ты?”- быстро набрала я на своем мобильнике.

Хотя я прекрасно поняла, о чем это он. Не поняла только, откуда он это узнал. И ни за что не собиралась в этом сознаваться. Даже под пытками. Вовсе не потому, что я боялась рассориться с Дермотом – просто это была моя священная тайна,  которой никто не должен был касаться грязными руками.  Даже самому Ойшину я не собиралась в этом признаваться – только намекнуть. Ну, а уж Дермот, с его плотским взглядом на вещи, не смог бы даже понять, что Ойшин значил для меня.  Он подумал бы что угодно – что Ойшин моложе его или лучше его выглядит, - но он никогда не понял бы, что даже если бы Ойшин выглядел как Квазимодо, это ничего в моем отношении к нему, Дермоту, уже не изменило бы. Ойшин был мне не просто другом – он был моим соратником, моим боевым товарищем, человеком, разделявшим мои взгляды и разделявшим со мной опасности и трудности... Все мечты мои соединились в нем в одном лице.

Дермот же опасностям себя подвергать больше не хотел – и вообще как-то проговорился о своих фрустрациях: «Я мог бы быть уже директором школы, а я... уже скоро на пенсию, а у меня еще ничего нет за душой... другие в моем возрасте....»

Вот тебе и вся революция. И все объяснение того, почему их руководство выбрало такой курс, который оно выбрало. Годы поджимают. Хочется успеть пожить всласть.

Дермоту было всего-то 49. Хоть он и так любил называть себя стариком. Вы можете представить себе Ленина сожалеющим, что он не сделал карьеру адвоката в царской России?…

Ойшин был не таким. Он не жалел, что не сделал карьеру, не стремился наверстать упущенное на этом поприще – и не боялся, что о нем подумают американцы. А еще... еще он не воображал себе, как сделает со мной что-нибудь гадкое – а если даже и воображал, что трудно себе представить, то никогда ни словом об этом не заикнулся. В то время как Дермот почему-то ожидал, что меня его бред сивого жеребца должен приводить в восторг. И мое отвращение к нему из-за этого росло поминутно – с такой скоростью, как поднимается вода у нас в местной рыбацкой гавани, когда начинается прилив....

...Вместо письменного ответа Дермот мне тут же позвонил.

-Тебе нравится кто-то другой? – повторил он свой вопрос.

- Кто? И с чего это ты взял? – мне казалось, что мой собственный голос звучит ужасно фальшиво, но делать было нечего.

- Наш друг.

- Что-о-о? – протянула я как можно дольше. И – с возмущением: - Кто тебе сказал такую глупость?

- Он и сказал.

- Вот хам! – на этот раз мое возмущение было совершенно искренним. – С какой стати он себе это вообразил?

- Так значит, нет?

- Нет, конечно. Чего он тебе там наговорил?

И Дермот с явным облегчением в голосе поведал мне:

- Он просил у меня совета. Говорит, мне кажется, что она на меня глаз положила. Что мне, cпрашивает, делать?

- Ну, и что же ты ему посоветовал?- спросила я с иронией в голосе, но внутри у меня все замерло от ужаса.

- Сказал, наверно, это показалось тебе. Спросил, правда, сначала, почему это он так подумал, но он не захотел мне говорить. И вот я тебя теперь спрашиваю – почему он мог так подумать?

Ага... Это женатый мужчина, который не собирается разводиться со своей женой (и слава правда богу, что нет!) и считает, что я гожусь только для того, что жена ему делать не позволяет, устраивает мне сцену ревности. Ну-ну...

-Понятия не имею. Мы нормально общаемся, хорошо, по-дружески,-  тут мне почудилось, что я ощущаю вкус теплых губ Ойшина на своих губах, и я изо всех сил замотала головой, чтобы прогнать это наваждение. – Иногда некоторые мужчины – помнишь того депутата? – неверно интерпритируют мою дружелюбность...

Если бы Ойшин ее хоть как-то интерпретировал!.... Если бы он хоть немного думал обо мне! Но наверно же, думает, раз даже решился спросить совета у  Хрома-Костыля...

От мысли, что Ойшин тоже думает обо мне, меня бросило в жар.

- Ну ладно, поверю тебе... Понимаешь, ведь ты – весь смысл моей жизни... Все, ради чего я живу. Если бы я только не был женат... Когда мы увидимся следующий раз, давай пойдем с тобой в гостинице в бар... ты, пожалуйста,  не надевай ничего под платье, а я...

И это называется – «смысл всей моей жизни»?! И это-  все, ради чего он живет?

Я чуть не разбила телефон об стенку.

В тот момент я почти ненавидела Ойшина. Каким же дураком надо быть, чтобы до сих пор еще сомневаться в том, что он мне по душе?! И что, больше не у кого было спросить совета? Мог бы спросить и у меня самой, раз ему так интересно, как я отношусь к нему.

И что, если между нами что-то будет, он тоже побежит потом на исповедь к Дермоту?

И я решила как следует пропесочить его при следующей встрече.

                                    ****

На следующее утро я, как обычно, сидела за компьютером  в офисе раньше всех. Каждое утро я приходила первой и открывала наружную дверь – и у меня оставалось еще по меньшей мере полчаса свободного времени, пока не начнут собираться остальные.

Я сидела за монитором и читала в интернете голландскую газету, когда за спиной у меня вдруг раздался звонок во внутреннюю дверь. Это было очень странно – потому что у всех моих коллег был собственный код, набрать который было достаточно для того, чтобы внутренняя дверь открылась.

Я обернулась. В дверь светили фонариком двое полицейских – мужчина и женщина. У меня нехорошо засосало под ложечкой. Что делать в нашем офисе полицаям, да еще в такую рань?

Но не открывать было глупо, и я открыла им дверь.

- Доброе утро, - сказала я, глядя на них вопросительно.

- Доброе утро. У вас все в порядке?

- Все. А что случилось?

- К нам на пульт поступил от вас сигнал с вашей секретной кнопки тревоги.

- О? Я даже не знала, что у нас такая имеется. Так что я ее точно не нажимала. А я здесь уже больше 2 лет работаю. Может, покажете, где она у нас? – и я очаровательно им улыбнулась.

- Мы можем осмотреть офис?

- Да, конечно, пожалуйста.

«Флаг вам в руки»- чуть не добавила я. Но вовремя прикусила язык – в моей сумке лежало такое, что им совсем не нужно было видеть. То, что мне предстояло передать Ойшину на нашей следующей встрече...

Я вернулась за свой столик и продолжала читать газету, но до моего сознания не доходило, что там было написано. Я чувствовала себя почти как профессор Плейшнер, наконец-то заметивший, что на окне стоит горшок с цветком. И даже выброситься из окна у меня не получилось бы  - слишком низко. Мне стало почти смешно от нелепости ситуации – это я теперь так реагирую, когда по-настоящему, наверно, следовало бы испугаться. Просто после того, что случилось с Лизой, я уже ничего по-настоящему бояться не могу...

Полицейские обошли офис, посветили во все углы фонариками.

- Никого нет....

- Я же вам говорила.

- А кто же нажал кнопку?

- Ей-богу, не знаю. Не знаю даже где она. Хотите, скажу своему начальнику, чтобы позвонил вам, когда он придет? Может, он знает, в чем там дело.

- Да, скажите, пожалуйста.

- Договорились.

И они ушли. А у меня осталось 5 минут до прихода коллег, чтобы вытереть со спины холодный пот...

Через 5 минут в дверь вошел Ханс – точно как швейцарские часы. И я рассказала ему, что произошло. А еще через час, когда уже в разгаре был наш рабочий день, Ханс вдруг позвонил мне по внутреннему и пригласил с собой на ланч. За все два года моей работы в этом офисе он никогда такого не делал...

                                                ****

...Ханс был вполне доволен собой по жизни. Более того - он собой даже гордился. А что? У него были для этого все основания: молодой, всего 30 с хвостиком, он сумел стать менеджером в одном из подразделений крупной, всемирно известной компании, в то время, как в его родных краях по-прежнему каждый пятый- безработный!

Ханс приезжал домой раз в год, на Рождество. Поесть запеченного мамой гуся, полакомиться колбасками, которых не было в далекой Ирландии, где он работал (там ещё много чего не было, но что с них взять, с этих ирландцев?), понежиться дома, показаться знакомым и одноклассникам, на своей шикарной новой канареечно-желтой спортивной машине. В родном Халле, с его заснеженными уродливыми многоэтажками, оставшимися от социализма, остались и бывшая жена с 11-летним сыном. Он предпочитал их не видеть, но совесть его была чиста: он регулярно платил на малыша алименты, да ещё какие, в то время, как со многих его бывших друзей, ныне безработных, их бывшим женам (таким же, кстати, безработным) просто нечего взять! Так что Бригитта должна только радовaться. И маленький Генрих - тоже. На прошлое Рождество Ханс привез для него новенький ноутбук. Их в Халле и у взрослых-то- раз-два и обчелся. По крайней мере, в его родном квартале.

Да, Хансу было чем гордиться. Ге-де-эровский мальчик, прошедший ге-де-эровскую армию, где ему пришлось как следует закалиться и научиться, как командовать теми, кто физически сильнее и старше его по возрасту, бывший лейтенант Кох после армии пошёл по компьютерной части, уехал в Гамбург (дома работы так и не было) и вскоре обратил там на себя внимание начальства своими способностями и быстрым усвоением ценностей и правил новой системы, к которым далеко не все могли привыкнуть.

Например, его одноклассник Гельмут, работавший много лет инженером на химическом комбинате: когда кoмбинат закрылся, а Гельмут и тысячи таких, как он, оказались на улице, Гельмут почти три месяца беспробудно пил шнапс, а потом попытался-таки взять себя в руки, но все, на что его хватило, - это уехать в Берлин и устроиться там после долгих скитаний продавцом в магазин электротоваров. Там они и столкнулись на прошлое Рождество, когда приехавший домой Ханс заходил туда в поисках подарков родственникам. Гельмут похудел, осунулся и выглядел явно не в своей тарелке.

- Я вовсе не хотел уезжать из Халле. У меня дома мама осталась одна, у неё рак. Ухаживать за ней некому. Но если бы я сидел дома на пособии, нечем было бы платить за её  частное лечение, а это - её последняя надежда. Я для этого взял в банке ссуду и вот теперь ее отрабатываю - объяснил он Хансу.

- Ну что же ты так, друг? Надо было заранее побеспокоиться о частной страховке. Вот у меня, например, все продумано: страховка, пенсия..., - покачал головой Ханс.

- Продумано?. Думать-то легко, а вот чем её было платить? Ты не знаешь, что это такое – когда завод закрывают и всех выбрасывают на улицу! - и Гельмут отвернулся в сторону других покупателей, явно давая понять, что беседа закончена. Ханс пожал плечами и вышел на морозную, украшенную праздничными огнями улицу.

«Завидуют мне. Неудачники -комми, что с них взять?» - подумал он. Неужели они не видят всех превосходств новой жизни: эффективная экономика, возможность ездить за границу? Но какой-то нехороший осадок в душе остался...

В Белфасте Хансу предстояло решение первой большой возложенной на него ответственной задачи - создание, можно сказать, на голом месте, с нуля, нового телефонного центра его компании по обслуживанию региона, руководство которым поручалось ему. Он стремился изо всех сил оправдать возложенные на него английским менеджером надежды. Практически дневал и ночевал в офисе, лично следил за установкой всей аппаратуры и мебели, руководил отбором будущих кадров. Среди нихоказался один достаточно неожиданный для здешних мест экземпляр: русская женщина. Конечно, где их только сейчас не встретишь, а в Германии вообще практически на каждой улице можно услышать русскую речь, но здесь Ханс с бывшими братьями по СЭВ практически не сталкивался. Сюда они, видимо, ещё не добрались. И ему стало очень любопытно, когда он прочитал её резюме, в особенности - то, что она в совершенстве, по её словам, знала голландский язык, который был нужен для этой позиции. Откуда она его знала?

Все выяснилось во время интервью. Евгения много лет прожила в Голландии, была там замужем, а потом уехала оттуда. В детали она предпочитала не вдаваться. Во время интервью он почему-то не выдержал и сам рассказал ей, что он - не просто немец, а родом из бывшего ГДР, то есть, что они в какой-то мере бывшие братья. Он сам не знал, почему и зачем он об этом сказал. Обычно Ханс предпочитал не распространяться о своем прошлом. Не то, чтобы он его стеснялся, но оно давало повод собеседникам для различных предрассудков в его адрес, а он совершенно справедливо считал себя одним из них, таким же, как они, и ему до смерти надоело выслушивать плоские шуточки о штази и берлинской стене. "Как ты через неё перелез?" - обычно спрашивали его западные коллеги. И начинали громко хохотать, не дожидаясь его ответа.

С Евгенией же было по-другому. Она вскинула на него большие серьезные зеленые глаза и радостно-искренне воскликнула:" Ой! Правда? Ну, как там Ади?"

От неожиданности Ханс даже опешил: "Какой Ади?" (неужели она это про Гитлера? - лихорадочно размышлял он).

"Ну как какой? Помните, была у вас такая детская передача - "Делай с нами, делай как мы, делай лучше нас"? В ней такой ведущий был, мужчина в каштановом парике, спортивный. Девушка с ним была, - кажется, её звали Тина. У нас в СССР эту программу в моем детстве тоже по телевизору показывали. Он мне так ужасно нравился, когда мне было лет 5-7! Так где он сейчас? Жив?»

К своему смущению Ханс был вынужден признаться, что не знает, где сейчас Ади, и что с ним.

"A Дин Pид, так что же все-таки случилось с Дином Pидoм? У нас об этом было так мало информации!" .

И Ханс почувствовал, что его мысленно уносит в детство. Он увидел перед собой свою старую школу, ребят в голубых галстуках юных тельмановцев, первомайскую демонстрацию, - и даже услышал где-то из подсознания песню на русском языке, который он когда-то учил в школьном хоре: "Всегда мы вместе, всегда мы вместе - ГДР и Советский Союз!"

Чтобы отогнать от себя нахлынувшие картины, Ханс зажмурился. Такое с ним давно уже не случалось. Он страшно не любил давать воли чувствам и эмоциям, тем более, что в бизнесе от них один только врeд. Через секунду самообладание вернулось к нему.

"Понятия я не имею, что случилось с Дином Pидoм , "- сказал он, приветливо, как ни в чем не бывало, улыбаясь. -"Кажется, он оказался гeем и на этой почве покончил с собой."

"Я так не думаю", - горячо возразила она. И тут же, видимо, вспомнила, зачем они здесь сидят. - "Хотя к нашему интервью, конечно, это не имеет никакого отношения."

Ему понравилось, как быстро она сумела совладать с собой и вернуться к деловому тому. Это полезное качество. Дома он ещё поразмышлял о том, стоит ли предлагать ей работу. Его окончательно убедили две вещи: во-первых, её резюме (здесь очень трудно было найти людей со всем необходимым набором нужных знаний и дипломов, а у неё с этим было все в порядке). А во-вторых, то, в чем он не решался признаться даже себе самому: что ему будет приятно, когда рядом будет хоть кто-то понимающий where is he coming from 2  (иногда Ханс ловил себя на том, что начинал уже даже думать по-английски, но ничего не мог с этим поделать : некоторые вещи ну просто было легче выразить на английском, чем на своё родном языке!) , так сказать, человек с похожим background 3 . От этого почему-то создавалось ощущение надежного тыла, хотя он достиг уже таких высот, что его, собственно, некому и не от чего было защищать.

... Новый телефонный центр вошёл в эксплуатацию в марте. Все прошло как по маслу, и они отметили открытие бокалом шампанского. Евгения была назначена на пост начальника отдела и справлялась с своими обязанностями хорошо. У него, собственно, не было к ней никаких претензий. Вот только его ирландский зам, Пол, в компетенцию которого другие отделы, собственно, не входили, но который обожал перемывать людям за спиной косточки, постоянно нашептывал ему, как им не по душе её замкнутость и то, что она никогда не присоединяется к коллегам во время вечеринок с выпивкой. Но Ханс Пола всерьез не воспринимал.

В Ирландии Ханс жил в одиночестве. Близких друзей у него тут не было (подчиненные не в счёт), а знакомиться с женщинами было негде, кроме как на работе, ибо больше ни на что у него не хватало ни времени, ни сил. Выбор в офисе был небольшой - и он попеременно неуклюже пытался затеять романы почти с каждой более или менее подходящей по возрасту девушкой. Евгения  была не в счёт: по ней сразу было ясно, что она даже намека на это не потерпит. К тому же, как он слышал от всезнающего Пола, дома у неё был ребёнок-инвалид. Зачем нужны лишние заботы?

Впрочем, Ханс не считал, что он использует служебное положение по отношению к тем, другим девушкам: он никогда ни на чем не настаивал, если его отвергали, и никогда ни от кого своих намерений не прятал. Правда, иногда ситуации складывались все-таки довольно сложные- и 2 девушки даже в результате этого покинули работу. Добровольно, конечно. Ханс был здесь совершенно ни при чем. И ему было очень обидно, что Ольга -единственная из здешних девушек, в которую он по-настоящему влюбился, перед уходом бросила ему: "Тpяпка! Из тебя все веревки вьют, особенно Пол! Из-за твоей безвольности этот офис скоро превратится в настоящее осиное гнездо. А ты даже и не замечаешь!"

Несправедливые были её слова. Ханс считал, что его в офисе уважали, как раз за его стиль руководства. В нем ещё проглядывали порой человечные "пережитки социализма", и с ним можно было поговорить по душам, а сам он относился к подчиненным, как человек. И это был ещё один повод к тому, чтобы гордиться собой. Он считал, что именно эти качества позволят ему создать в офисе такую обстановку, чтобы людям на работу было приятно ходить, и чтобы они чувствовали себя здесь, как дома.

... Евгения всегда приходила в офис первой и открывала его, хотя и жила дальше всех (а может, как разпоэтому?). Однажды у него была бессонница, и он тоже пришёл в офис рано (месяцев через 6, когда дела в центре пошли гладко, он начал позволять себе появляться на работе часов в 11-12: ведь все равно все идет, как надо, а его менеджер - в далекой Англии, и ему не обязательно об этом знать). Он застал её слушающей на компьютере записи Дина Pидa:

"Love your brother, but hate your enemies!

I used to think that peace and love were just the same

Then I learned that life was not only a game,

Each man must fight, and fight again.

Never, never, never let your life just flow away,

Let your life have value, every day.

Always, always, always give your life for the dream,

Don't forget young man at time life's not just as it seems,

I dreamt of love and peace,

without the cries of hate,

then I saw that people died,

as if it was their fate,

to fight for freedom is just and right

against aggression one must fight

until the silence comes again -

that peaceful silence, that truthful silence.

Now that I've seen the light -

we all as one shall fight -

we shall win our victory,

our dreams people shall see.

Never, never, never let your life just flow away,

Let your life have value, every day.

Always, always, always give your life for the dream,

Don't forget young man at time life's not just as it seems,

...I used to think that peace and love were just the same

but I learned that life was not only a game,

each man must fight, and fight again. ..."

- надрывался через колонки знакомый с детства голос.

"Откуда это у тебя?" - искренне удивленно спросил он, повертев в руках коробочку из-под диска с записями песен из индейских фильмов ге-де-эровской киностудии ДЕФА.

"У меня и фильмы эти есть. Причем на немецком. С детства Гойко Митич был моим героем. Хорошо, когда вырос на фильмах, где показана правда об индейцах! Уже никаких заблуждений на этот счёт не будет. Кстати, может, одолжить тебе кассету? Ты, наверно, их в детстве тоже любил?"- ответила вопросом на вопрос Евгения, совершенно искренне, как она обычно и говорила со всеми.

"Чингачгук- Большой Змей" - почему-то вспомнил он. Открыл рот и сказал решительно: "Нет, я их никогдане любил. Так что спасибо за предложение, конечно, но меня они не очень-то интересуют".

И поспешил в свой офис. Чтобы она не увидела, как у него в глазах отражаются сцены скачек на лошадях отважных Чингачгука и Оцеолы. По крайней мере, так Ханс себя чувствовал. Он закрыл за собой дверь, включил свой компьютер и , как противоядие к простым, но сильным звукам голоса Дина Pидa, погромче врубил последние хиты "тяжелого рока".

...Пол всегда брал отпуск в одно и то же время года- и ездил с семьёй на один и тот же испанский курорт. Удобно и приятно. Он всегда знал, что его там ждет: с утра- кружка холодного пива под зонтиком около кафе, пока Валери с дочкой плещутся в море; днём - сиеста после хорошенького жирного бифштекса с картошкой на обед (надо же его переварить!) ; вечером - дискотека и снова пиво, на этот раз уже одной кружкой не обойдешься.... Валери он оставлял смотреть за девочкой, а сам веселился чуть ли не до утра, благо на дискотеке было на что и на кого посмотреть... xe-хе..... Он с удовольствием вспоминал, как вели себя там вырвавшиеся только что из-под родительского ока молодые англичанки.. Валери было ни к чему при этом присутствовать. А если бы она только посмела пикнуть, он напомнил бы ей, кто заплатил за эту поездку! Не для того он весь год вкалывал как сумасшедший и почти не пил, чтобы не иметь права раз в год как следует отдохнуть на свой вкус! Билеты и отель Пол всегда бронировал заранее, где-то за полгода вперед. А в этом году ему чуть не испортили все чертовы террористы Бин Ладена: Америка как раз собиралась бомбить Афганистан, когда он собирался в турагенство, и Пол всерьез опасался, что из его поездки ничего не выйдет.

"Надеюсь, что к маю они уже разбомбят этот чертов Афганистан вдребезги!"- поделился он своими заботами с Евгенией. И был удивлен тому, как изменилось её лицо.

"Пол, у тебя же есть дети. Там тоже дети растут!"- только и сказала она.

Дети? Об этом он как-то не подумал. Да, видел он этих детей- мельком, в газете, - грязные черномазые оборванцы. Неужели он должен думать о такой ерунде, когда при одном только воспоминании о Косте дель Соль у него на языке трепетал вкус холодного, щиплющего пива? И когда ещё столько задач не разрешено в жизни?

Полу было 26 лет, и он был полон амбиций. Ему уже удалось незаметными (как ему казалось) интригами отделаться от начальника своего отдела, Гарри, который, неприспособленный к интригам мечтатель, не стал с ним даже бороться, поняв, что у Пола появились свои люди и свои связи в головном офисе в Лондоне. Вместо этого Гарри сорвался с места и уехал в Европу. Но оставались ещё несколько человек на пути Пола к вершине. Для начала он хотел сделать себя незаменимым на своем посту: специально придумывал новые правила и процедуры ведения работы - и никого им не обучал, например. Постоянно ездил в офис в Лондоне и докладывал шефу, мистеру Вилкинсону, через голову Ханса о том, как идут дела в их центре. О, мистер Вилкинсон доверял ему больше, чем какому-то там немчуре!

Следующим шагом на пути к вершине Пол наметил... впрочем, не будем раскрывать всех его планов. Ханс был последним препятствием, которое Пол приберегал напоследок. Для начала надо было разобраться со всеми, кому были не по душе его взгляды и его методы продвижения наверх. После того разговора у него было чувство, что Евгении он глубоко неприятен. Пол вспомнил, как ему пришлось просить мистера Вилкинсона официально провозгласить во время очередного визита последнего вБелфаст, что он, Пол, отныне будет вторым лицом в центре после Ханса. А что ещё он мог сделать, если когда он пытался вмешиваться в работу двух других отделов и заставить, например, прекратить этих типов говорить друг с другом на непонятном ему языке (они-то мотивировали это тем, что это - их рабочий язык с клиентами, но Пол хотел быть твердо уверен, что они не говорят о нем между собою!), Евгения посмотрела на него с таким отвращением, словно перед ней был какой-то земляной червяк - и сказала ему прямо в лицо: "Пол, извини, но ты нам не начальник. Если такое распоряжение поступит от Ханса, то я объясню ему, почему это не кажется мне приемлемым."

Ханс потом рассказывал ему, что Евгения попросила её предупредить, если он, Ханс, решит уйти со своего поста, а Пол будет на него кандидатом. Ханс доверял Полу как родному - наивная душа! Он упорно не видел того, что становилось все очевиднее большинству из его подчиненных, - что Пол метил на его место. Но все они, кроме Евгении, молчали.

Пол был одним из них, Ханс - чужаком. Пол понимал их, когда, например, Эндрю, выходец из лоялистского гетто, громко отпускал с места шуточки о грязных пакистанцах (Айша, работавшая секретаршей на полставки, натужно улыбалась и была готова спрятаться под стол), о девочках с большими сисями и о том, что бы он хотел с ними сделать, - а заодно и об ирлашках, благо в офисе был только один католик, осмелившийся было затыкать ему рот, но его быстренько выжили....

Пол не видел в шутках Эндрю ничего предосудительного: здоровый мужской юмор! Так он и сказал Хансу, когда тот вызвал его на ковер и сообщил ему, что Евгения пригрозила бросить все и уйти из офиса, если Эндрю не прекратит свои "расистско-сексистские", как она выразилась, выступления.

"А чем он, собственно говоря, её-то задел? Во всяком случае, большие сиськи - это к ней не относится!" - возмутился Пол.

"Что-то он там такое комментировал из газеты; кажется, про понаехавших сюда восточных европейцев, Она говорит, что приходит сюда работать, а не выслушивать расистский бред, "- смущенно ответил Ханс, явно чувствовавший себя не в своей тарелке. Он прекрасно понимал, что жил в ИХ городе, среди НИХ и был обязан играть по ИХ правилам – «Молодец, парень!»- подумал Пол.

"А может, ей не понравилось, что Эндрю говорил про Саддама Хуссейна ?"- осведомился Пол.

"Э-э-э...Все может быть. Не обращай на неё внимания, я с ней поговорю, "- промямлил Ханс. -"Ты только попроси Эндрю, пожалуйста, чтобы он потише себя вел, хотя бы несколько дней, хорошо?"

С тех пор Пол настороженно относился к Евгении. Пытался следить, чем она занимается на работе, какие сaйты посещает в интернете. Наши люди так себя не ведут! - думал он. Наши девушки не обижаются, когда мы обсуждаем телок: посмотрите, например, на Ким, она только и ждет, когда кто-нибудь из нас ущипнет её за бок! А эта странная фраза насчёт афганских детей! Он жалел, что не обратил внимание на выражение  лица Евгении, когда они всем офисом практически бросили работу и смотрели прямой репортаж 11 сентября из Америки. Надо будет на будущее установить в офисе скрытую камеру!

А когда Евгения поехала в отпуск на Кубу! Это же надо такое было придумать! Приличных стран, что ли, нет?

« Ты не боишься?"- спросил её Ханс.

"Нет, не боюсь. А чего там бояться?" - улыбнулась Евгения.

«Да, с такой уж точно надо ухо держать востро!»- подумал про себя Пол.

Когда она вернулась, они долго подшучивали на ней и спрашивали, как там Лидер ирландских республиканцев, который поехал на Кубу вскоре после нее.

"Прекрасно,"- с нейтральной улыбкой однозначно отвечала она, так что по этой реакции нельзя было понять, какие же у неё все-таки взгляды. Но Пол не сомневался: только левого экстремиста могли задеть ремарки об Афганистане и Ираке. Это надо будет использовать, намекнуть на это мистеру Вилкинсону, когда он будет очищать для себя дорогу. Чего стоили одни только её вопросы о том, почему у них в офисе нет профсоюза! По работе к ней не к чему было придраться, но Пол ухватился за свой шанс. Когда в жизни этого лопуха-Ханса появилась новая женщина. Шведка Ульрика, занявшая пост начальника отдела скандинавских стран. Было смешно смотреть, как Ханс краснел, и что именно появлялось в его взгляде, когда он поминутно в течение рабочего дня подходил к столу Ульрики! Пол хорошо представлял себе, что именно она с ним проделывала, чтобы вызвать такой взгляд.... Да, это был профессионализм высокого класса! С таким ему было не справиться.

Потом Ханс, видимо, заметил, как пересмеиваются между собой подчиненные - и вместо того, чтобы каждые полчаса подбегать к столу Ульрики, начал вызывать её в свой кабинет. Их ежедневные совещания длились часами. Периодически из-за двери раздавался звонкий её смех, от которого Пол внутренне скрипел зубами. Ульрика настолько отвечала стереотипу шведской женщины, существовавшему повсеместно, что Пол даже удивился, как легко Ханс попался на её крючок. Видимо, он был очень одинок. Длинноволосая, загорелая блондинка, цепкая, умная и амбициозная, как и Пол, она явно не намеревалась остановиться на предложенном ей посту, - и Пол сначала даже испугался. Её компьютерные квалификации были выше, чем у него самого, и она постоянно интересовалась тем, как организованы дела у него в отделе: якобы для того, чтобы научиться новому. Но Пол, который и сам был того же поля ягода, - не то, что лопух-Ханс,- сразу понял, что она положила глаз на его место! Что ж... Мы ещё посмотрим, кто кого! Но сначала он её руками расправится с Евгенией. А потом... потом можно будет использовать против этой "сладкой парочки" - Ульрики и Ханса - их же собственные любовные отношения.... 

...Ханс ещё раз потер руки и сожмурился, как от зубной боли. Ему, с его коротким капиталистическим опытом, ещё никогда не доводилось сообщать кому-то из подчиненных о грядущем сокращении. До сих пор в компании дела шли прекрасно, она все время агрессивно наращивала свою долю на здешнем рынке, на зависть конкурентам. К сожалению, отдел маркетинга, делавший своё дело, не работал в тандеме с отделом сервиса, и чем больше продавалось компьютеров благодаря специальным предложениям, сбивавшим цены и приводившим конкурентов в бешенство, тем больше их направлялосьи в починку. А там катастрофически не хватало персонала - вернее, корпорация не хотела тратиться на него.

Когда количество звонков рассерженных клиентов начало достигать астрономических пропорций, Ханс сначала было запаниковал. Но быстро придумал, что делать: для отчетов главное было не упустить звонки тех, у кого хватало терпения продеpжаться на линии больше минуты. Он строго-настрого запретил своему персоналу говорить клиентам о том, что отремонтированной машины им придется ждать около месяца, не меньше: им было велено сообщать только о небольшой задержке в несколько дней. Когда же те же самые клиенты дней через 10 звонили снова, на этот раз уже в ярости, персоналу предписывалось извиниться перед ними, сказать, что произошло недоразумение, и что их ремонтом займутся в срочном порядке.. Он искренне полагал, что себя-то ему винить не в чем: в конце концов, он отвечал только за телефонную "горячую линию", а не за отдел ремонта, который находился вообще за морем. Его дело было обеспечить хорошую статистику звонков - и то, чтобы его люди были вежливыми с клиентами. Правда, последнее становилось на практике все труднее и труднее осуществить : у его агентов начали отказывать нервы. Ещё бы, попробуйте поотвечать на 100-120 звонков в день, когда каждый собеседник орет на вас в трубку и обвиняет вас лично во всех смертных грехах...

В телефонном центре началась текучка - такая, какой он даже при социализме себе представить не мог. Мало кто оставался на прежнем месте. Из тех, кто был набран с самого начала, остались только он, Пол и Евгения. Она, в отличие от Пола, предпочитaвшего тратить рабочее время на подготовку красивых диаграмм для отчетов и на контроль не только телефонных разговоров своих ребят, но и содержимого ящиков их рабочих столов, благо им было сказано сдать начальству по запасному ключу от них, сама почти весь день сидела на телефоне, пытаясь выручить своих ребят, которые втроем принимали столько же звонков, сколько отдел Пола из 11 человек. Ханс был ей за это очень благодарен - её отчеты практически не надо было подукрашивать, как он это делал с отчетами других отделов, ибо они справлялись с порученным. С трудом, но справлялись.

Евгения, у которой дома были какие-то семейные проблемы, которыми она предпочитала не делиться, вся почернела и осунулась - и Ханс сначала был очень удивлен, когда Пол во время очередного совместного обеда прозрачно намекнул на то, сколько фирма могла бы сэкономить на её зарплате..

"Но она же такую нагрузку на себе несет. Она работает как лошадь!"- воскликнул Ханс.

"Вот именно. А загнанных лошадей, Ханс, сам знаешь.. . Если с ней что-нибудь случитcя на рабочем месте, фирма потом на одних страховках разорится! Она помногу сидит на телефоне, это правда. Ну, так почему бы ей не заняться этим на полную ставку? А делать отчеты за неё мог бы и кто-нибудь другой. Я, например. Я вообще давно предлагаю все три наших отдела объединить в один. Подсчитай-ка, сколько можно будет сэкономить на зарплате начальников, если перевести их в рядовые. "

Ханс задумался. Вообще-то он доверял Полу как самому себе: на него всегда можно было положиться в трудную минуту, как, например, на прошлой неделе, когда у него с утра так болела голова после бурно проведенного накануне вечера с Ульрикой, что он просто не мог подняться с постели. Он позорно проспал,- да так, что не успел даже никого предпуредить о том, что его в офисе не будет. А в час дня должна была состояться их с Евгенией телефонная конференция с региональным начальством. Она  сначала ждала его, потом пыталась ему дозвониться, но он был в таком состоянии, что даже не слышал звонка. Слава богу, все взял на себя Пол! Даже не спрашивая Ханса, что с ним случилось, он придумал какую-то красивую и достаточно правдоподобную отговорку для региональных шефов, что Ханса срочно вызвали в здешнее бюро по инвестициям. Их фирме полагались не только крупные налоговые льготы, но и различного рода субсидии за то, что она решилась вложить средства и создать рабочие места в этой"конфликтной зоне", так что ему поверили.

Пол никому и словом не обмолвился о Хансовом позоре - с тех пор Ханс и начал ему так безоговорочно доверять. Правда, не обмолвилась и Евгения - но она так печально-презрительно посмотрела на него, когда он на следующий день вошёл в офис, что у него все оборвалось внутри.Он почувствовал себя маленьким мальчиком - пионером-тельмановцем , которого позорят на сборе отряда. И это чувство совсем не понравилось ему! Ханс не любил и не хотел вспоминать о прошлом, об этом занудном мире показательно-правильных бессеребренников и морального кодекса строителя коммунизма. Он задумался... Да, пожалуй, ему было бы действительно легче, если бы её не было в офисе. Некому было бы все это напоминать.

Вечером того же дня он поделился идеями Пола с Ульрикой. Её голубые глаза сразу загорелись при свете ночника, как две дополнительнительные лампочки.

"Хансик, это было бы прекрасно! Меня давно раздражает её стиль работы - какой-то мягкий, какой-то человечный. Мы же не в церкви и не в благотворительной организации работаем. Я давно говорю, что пора избавиться от некоторых из её подчиненных, а она горой за них стоит. И потом, я считаю, что уже достаточно многому научилась и смогла бы взять на себя её обязанности... "

Ханс опешил. Такого поворота дел он не ожидал. А Ульрика, не давая ему опомниться, нырнула с головой под одеяло.

"Так как же, Хансик? Могу я рассчитывать на повышение? Я думаю, что этого вполне заслуживаю... "

Таковы были положение вещей и расстановка сил к сегодняшнему дню. Евгения, наивная душа, ни о чем не подозревала. Она была до такой степени зациклена на самой работе, что ей было не до этого. Само собой разумеется, он не сказал Полу о том, кого намеревается поставить во главе нового, образуемого из двух отдела. Дружба дружбой, а табачок - врозь... Пол и так уже через его голову, без того, чтобы Ханс сам это предложил своему начальству, стал его официальным заместителем. И так он в головном офисе со всеми на дружеской ноге. Хватит с него пока.

Но как же все-таки сказать ей об этих планах? Ханс ничего не мог с собой поделать - он чувствовал себя виноватым. Как ни пытался он внушить себе все те аргументы, которые обычно приводили ему подoбные менеджеры в подобных случаях, проклятый социалистический червь совести продолжал его мучать.

Сегодня он собрал в кулак всю свою волю и решил - сначала он сделает ей что-нибудь приятное. Вчера он провел с ней ежегодную аттестацию, похвалил за достижения за минувшие 12 месяцев, сказал, что повысит ей зарплату – а сегодня пригласил на ланч.

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, не понимая, какая это муха его укусила. Потом, очевидно, решила, что ему её стало жалко - из-за того, как она вкалывает. (она по-прежнему продолжалавставать каждое утро в 5 часов, чтобы первой быть в офисе и открыть его, когда они все трое, -- и Пол у себя дома, и он с Ульрикой – у себя, - ещё нежились в постели). А он только после этого сообразил, какую же глупость он отморозил: ведь после такой хорошей аттестации., повышения зарплаты и всего прочего будет ещё только труднее вдруг ни с того, ни с сего зaявить ей за обедом, что фирма, очевидно, скоро перестанет нуждаться в её услугах!

Ханс был ужасно рассержен на самого себя, но делать было нечего. С наклеенной улыбкой вывел он Евгению на улицу и повел в ближайший китайский ресторан.. Она тоже явно чувствовала сея неловко.

За обедом он не смог удержаться от того, чтобы выпить стакан пива - хотя бы это, для храбрости. И начал издалека. Он хотел показать ей свою человеческую сторону. Что он не монстр, и что такие решения принимаются выше его...

Ханс рассказывал Евгении о своем детстве, о ге-де-эровской молодости, - и она, слушая его, тоже прямо-таки помолодела на глазах. Видно было, что у неё то время вызывает самые приятные воспоминания. Ханс внутренне сморшился, как от кислого лимона, вспоминая работу на государственной ферме и черных мозамбикских детей на соседней койке в их пионерском лагере...

"А ты что, думаешь на всю жизнь здесь остаться?"- деланно-бодро спросил он.

Он пытался намекнуть ей, что пора бы и "рвать когти" куда-нибудь ещё. Но она не поняла намека.

"А куда мне деваться?"- невесело улыбнулась она. "Ты что, знаешь какое-нибудь местечно получше? Здесь у меня все-таки работа eсть..."

Возможно, это был как раз тот момент, которого он ждал, - но язык у Ханса прямо-таки прирос к его не вполне ещё , как оказалось, окапиталистившемуся небу. И понес совсем не то, что он хотел сказать.

"Как насчёт Кубы?"- почему-то вдруг вырвалось у него.

"Куба? Куба- это прекрасно, но зачем им я? Зачем им лишний рот? У людей и без меня забот хватает,"- подняла удивленно брови Евгения.

"Ну, например, не сейчас, а потом, когда Фиделя не будет,"-вырвалось у него непроизвольно. -"Я думаю, что тогда это будет страна больших возможностей!"

Она посмотрела на него так, как смотрят на человека, который сначала пытается вызвать доверие, но тутже, ещё его не получив, наносит тебе удар кулаком в солнечное сплетение.

"Да, конечно, Ханс,"- с сардонической улыбкой спокойно сказала она. -- "Такой же, как, например, Гаити!"

"Ну почему.... "- от пива его начало развозить. "Я думаю, что кубинцы слишком умны для этого."

"А разве глупы были мы, русские? Или болгары? Или украинцы? Хотя, наверно, ты прав. Точно, слишком глупы... В этом-то было и все дело." - и она замолчала, уставившись в пространство.

Кончилось тем, что он ей так ничего и не сказал. И потом ругал себя за собственную мягкотелость ещё больше. Ему, бывшему "комми", выросшему, не имeя даже понятия о том, что такое бизнес, доверили такой ответственный пост - а он.. .. Не может элементарно сократить лишнeго работника! И никому ведь в этом не признаешься...

Вместо этого он неожиданно даже для самого себя сказал ей:

«Готовься, поедешь в Голландию в командировку...»

И удивился тому, какой ужас проступил на секунду на ее лице. Но только на секунду.

«Да, конечно…»- сказала она как ни в чем не бывало. – «Когда надо ехать?»

Интересно, подумал Ханс, вспоминая вечером дома это ее выражение лица,  какие скелеты прячутся там, в ее шкафу?

* * * *

... Снаружи это - самый обыкновенный дом. Старинный, огромный, с тенистым садом раскинувшимся за ним, на тихой, респектабельной улице голландского университетского городка. Но внутри него плещется целое море человеческого страдания. Верхушки волн можно заметить уже когда проходишь мимо этого таинственного дома: если внимательно посмотреть на окна, иногда можно увидеть прижавшиеся к стеклу побелевшие носики ребятишек, которых тут же, заметив ваш взгляд, оттаскивают от окна. Делают это их мамы; грустые, покрасневшие от слез и бессоных ночей лица их самих очень редко приближаются к окну. 

В этот дом не впускают мужчин - даже самых замечательных и с самыми хорошими намерениями. На его стенах нет вывесок, окна нижнего этажа забронированы решетками, а забор вокруг сада покрыт сверху колючей проволокой. За садом простирается канал - и грустные, заплаканные жительницы дома тайком, из-за занавесок следят обычно за тренировкой местной команды по гребле. Тоскуя по свободе, как будто бы они - в тюрьме.

Перед нами - заведение, которых у нас в России пока немного (не потому, что у нас нет подобных проблем, а потому, что для их решения мы пользуемся преимущественно помощью родных, близких и друзей, а не государства). Приют для женщин, бежавших от своих мужей, плохо с ними обращавшихся. Чаще всего - бежавших с детьми, ибо только наличие последних и подталкивает их к такому решительному шагу. Перед нами - так широко рекламируемое в России буржуазной как решение всех наболевших женских семейных проблем заведение. Мужеубежище.

Хлещет дождь.Я стою на другой стороне улицы, смотрю на этот дом и тихо смотрю на него. Плакать не получается – за меня это делает голландская погода. Все последние годы это здание преследовало меня в кошмарных снах - и я боялась, как огня, оказаться вновь в этом городе, даже в этой стране, и вновь увидеть его. Но вот, заставила себя, пересилила… Правда, только потому, что меня послали в командировку. Но меня не посылали в этот город, и я не обязана была сюда заезжать. Просто может быть, только теперь, после того, как я стою вновь лицом к лицу с мужеубежищем, прекратятся эти кошмарные сны. Этот дом – последнее место, где моя дочка была нормальной и здоровой…

Когда Ханс сказал, что отправляет меня в Голландию в командировку, я чуть было не написала заявление по собственному желанию. Я не рисуюсь. Паника поднялась во мне девятым валом - от одного только воспоминания об этой стране. Тем более, что Сонни все еще жил там. Но я боялась не его – в конце концов, снявши голову, по волосам не плачут!- а своих воспоминаний....

Но в конце концов я пересилила себя. Иначе я так никогда на это и не отважусь. Правда, когда я пересаживалась на другой самолет - в лондонском Хитроу - со мной случилось вдруг нечто странное. Такое, чего отродясь ни до этого, ни после этого не бывало: мне вдруг стало больно дышать. Да так больно, что грудь просто разрывало в клочки - ни вдохнуть и ни выдохнуть. Мне даже вызвали «скорую».Но медбратья не нашли ничего физически подозрительного. Как странно! Неужели же может быть такая физическая боль только от того, что у тебя на сердце?

- Может, Вам все-таки лучше вернуться в Белфаст? - спросили хором медбратья. - Или можем взять Вас на одну ночь в больницу - на всякий случай....

Мне больно было даже говорить. Но я здорово на себя разозлилась: у людей бывают проблемы похуже моих, а я настолько расквасилась!

- Не надо, я сейчас передохну и полечу дальше, - сказала им я. Они только пожали плечами – дело твое. Тут ведь хоть из окна выпрыгни – по-настоящему это никого не касается.

Потом, уже на земле, боль наконец отступила. Я так никогда и не узнала, что это было.

В Голландии меня встретил менеджер Герт-Ян - тот самый кудрявый как барашек сексист, который, приезжая к нам в Белфаст, всегда ожидал, что из всего нашего офиса именно я буду подавать ему кофе. Дело было даже не в кофе, кофе - это был только симптом. Даже Ольга заметила тогда еще, что женщин на рабочем месте он просто не воспринимает всерьез. Разговаривая с нами по делам, он обращался исключительно к мужчинам - даже к такому лоботрясу как Джон, который знал раз в десять меньше, чем Ольга. Это очень типично для голлландцев, к слову. Поэтому мне всегда так смешно, когда они вопят о мусульманах, отказывающихся подавать руку женщинам для рукопожатия. Один раз я как-то была в белфастской мечети - брала интервью для радио. Так палестинский имам, не пожимая мне руки, относился ко мне с гораздо большим уважением, чем Герт-Ян, которыи тряс мне ее минут десять. Почему все-таки для европейцев форма настолько важнее содержания?  Да и что вообще говорить о стране, которую так метко описал в своей песне Салах Эдин:

           

« Het land waar mensen leven in een andere demensie...

....Het land dat problemen zoekt maar toch wil vermijden...

.... Het land dat houd van winnen maar opgeeft bij verliezen...

...Het land waar de vrouw word verkocht achter het raam» 9 

Герт-Ян был такой же, как его страна. Hopeloos geval 10 . И слушая его, я каждую секунду радовалась, что больше среди Герт-Янов не живу.

Он возил меня из одного офиса в другой, из одного центра по починке компьютеров в другой и лепетал всякий вздор. К концу дня я почти перестала его слушать. Мне предстояло на ночь остаться в Ден Босе, а утром поехать с этим же бараном  в Бельгию. Вечером в Ден Босе я собиралась встретиться с Харольдом. Ведь Ден Бос - это совсем рядом с Тилбургом.

Я попросила его не говорить ни Сонни, ни другим их родственникам, что я  в Голландии.

Я знала, что он не проговорится.

И Харольд приехал. Он почти не изменился за те 6 лет, что я не видела его, только немного пополнел. Мы оба были рады встрече. Мы совсем не говорили о Сонни. Вместо этого он мне рассказывал про свою работу и про жизнь на Антилах, а я ему - про свою и про жизнь в Ирландии. А потом мы вместе поехали в Бреду к одному антильскому музыканту, большой поклонницей которого я была  - Харольд оказался его хорошим знакомым! Нет, это был, к сожалению, не Бобби - этот музыкант исполнял настоящую антильскую музыку, и мы втроем весь вечер говорили на папиаменто и пели песни...

- Женя у нас антильские песни знает!- похвастался Харольд своему другу.

- Знаю, но у меня нет голоса!- отнекивалась я. Но они вручили мне бокал моего любимого «Понче крема», и после него я не удержалась.

- Den kaya grandi mi a topa bu

Mi n’sa dikon pero mes ora m’a kompronde

Ku tin kos ku mi no sa  di bo

B’a mira mi b’a spanta… 11 

Музыкант очень удивился тому, что я говорила на его родном языке. А я и сама удивилась - я-то думала, что я его уже почти совсем забыла без практики. Но нет, все всплыло и вернулось ко мне моментально, я даже поражалась, когда откуда-то из недр моей памяти начали подниматься на поверхность такие слова, которые я даже и сама не подозревала, что знала!

- У тебя приятный акцент!- похвалил меня музыкант.

И я еще раз почувствовала, насколько мне дороги антильцы как народ. Неважно, что там было между мной и Сонни. Они были и навсегда останутся моими родственниками.

****

Наутро Герт-Ян отвез меня в Бельгию, где нас ждало «продолжение банкета» - то есть, визита: все то же самое, только люди более приветливые и галантные.

А потом, в выходные, вместо того, чтобы поехать домой, я решила встретиться лицом к лицу со своими демонами...

Для начала я поехала в Роттердам. Посмотреть, что осталось на месте нашего старого дома. Я знала, что самого дома уже нет. Но Ньюве Вестен и Ньюве Бинневег остались совсем прежними. И проезжая по ним, я почувствовала, как мне потихоньку делается дурно. С одной стороны, вспоминались и счастливые времена: антильский карнавал, например. С другой, слишком мало что хорошего можно было мне здесь вспомнить, чтобы забыть все плохое....

На месте нашего дома стоял невысокий, но современный - многоквартирный. Живущие в нем люди, конечно, и не подозревали, какие драмы разыгрывались здесь совсем недавно...

Я постояла там минут пять, посмотрела на этот дом - и повернула в сторону вокзала. Мне как будто стало легче от того,  что я своими глазами убедилась, что старого дома больше нет. Одним демоном в моей жизни стало меньше...

Ну? а потом я набралась духа и заставила себя наконец-то поехать туда, где случилась в то время уже не драма, а самая настоящая трагедия.  К мужеубежищу.

.... Я была очень рада тому, что нас туда пустили. Просто на седьмом небе от счастья. Ведь они не обязаны были этого делать. Я проинформировала своего адвоката о том, где мы, и о том, почему это произошло. «Держись! Я зайду к вам в понедельник»- сказала мне она.

В этом доме было гигантское количество закоулков и комнатушек. Ходили слухи, что когда-то здесь жила какая-то монашка, и что ее призрак до сих пор еще иногда бродит по коридору: женщины в подобных местах, в силу своей ситуации, очень суеверны.

В выделенной нам с Лизой комнатушке даже днем было полутемно - из-за гигантского дерева, растущего перед самым окном. А уж под вечер, когда мы прибыли в мужеубежище впервые, там было даже страшновато. Впрочем, это, наверно, оттого, что мне вообще было страшно: всю дорогу до этого дома на такси я боялась, что Сонни выскочит откуда-нибудь из-за угла на дорогу, нам наперерез. Но он был в это время в другом  городе. И был уверен,  что я на следующий день привезу Лизу к нему обратно, а сама уберусь восвояси, умываясь слезами. Сонни, наверно, даже предвкушал себе эту сцену. Он решил, что мой дух окончательно сломлен, и что я не посмею поступить вопреки временному решению голландского суда. Плохо же он меня знал....

Я-то уже поняла, что в этой стране суд просто будет на стороне того, кто решительнее – не захочет идти «против шерсти». Просто узаконит то, что есть. И что теперь мне только бы продержаться – и Лиза останется со мной.  «Нам бы только день простоять, да ночь продержаться...» - говорила я мысленно самой себе. И проклятым буржуинам придется остаться несолоно хлебавши...

Кровать в комнате была двухъярусная, а обстановка - более спартанская, чем в голландской тюрьме. Но это меня сейчас волновало меньше всего.  Я положила Лизу на нижний ярус кровати: она так устала, что даже не спросила, где это мы. А вот сама я долго не могла уснуть - и спустилась вниз, где было общее пространство: телевизор, кухня и тому подобное.

Все уже спали. Кроме одной маленькой и очень несчастной женщины. Француженки по имени Колетт.

Она сидела, съежившись в кресле, и пыталась смотреть телевизор. У нее были большие карие глаза - грустные, как у побитой собаки. По телевизору показывали принцессу Диану с Доди Аль-Файедом на яхте. В то время они только что стали «hot item».

- Хорошо видеть хоть кого-то, кто счастлив, - сказала она печально, обращаясь не ко мне, а куда-то в пространство. Говорила по-голландски она с сильным акцентом и таким же тихим, почти воркующим голоском, как моя марокканская подруга студенческих лет, Фатима. Как я потом узнала, Колетт вообще говорила по-арабски лучше, чем по-голландски, хотя жила в Голландии уже много лет.

Колетт работала уборщицей - убирала туалеты в аэропорту Схипхол. Она была замужем за марокканцем, и у них были две дочки. Но здесь она оказалась одна, без них. И поэтому она не могла спать и выпрашивала у всех  у кого было можно снотворное. Я не знала, что лучше его ей не давать и поделилась с ней парочкой своих таблеток: такой несчастной она выглядела.

Я никогда ее не забуду. Она рассказывала мне о своем муже такое,  что стеснялась рассказывать социальным работницам – и потому они никогда не узнали, как дошла она до жизни такой, что стала глотать таблетки чуть ли не пачками. Он довел ее до этого состояния. Я смотрела на нее, слушала ее – и видела перед собой, какой я стану если сейчас сдамся и не уйду от Сонни. Ее вид и ее рассказы придали мне решимости с ним порвать.

Я так никогда и не узнала, что такое было с Колетт, что она не могла взять своих девочек с собой. Она подкарауливала их каждый день возле школы. Старшая, как я поняла, была обижена на нее за то, что она ушла из дома одна, и поэтому пойти с ней потом не захотела. А младшую она-таки «выкрала»: привела в мужеубежище через несколько дней после нашего с Лизой туда прибытия. Ее дочка была на год старше Лизы и очень на Колетт похожа.

Господи, как же Колетт была счастлива, когда привела к себе свою дочку! Какие планы она строила! Она  не отпускала ее от себя ни на шаг – и гладила, гладила по голове, и крепко обнимала.... И девочка тоже была вне себя от радости. А потом вдруг почему-то Колетт велели отвести девочку обратно и оставить отцу....

Это была такая душераздирающая сцена, что ее надо было показывать всем, кто еще считает, что отцы отнимают детей у матерей якобы из любви к ним. Всем, кто еще как-то пытается оправдать это варварство, противное самой природе. Жизнь Колетт с этого дня потеряла всякий смысл, и она налегла на таблетки с новой силой. А как себя чувствовала ее девочка, мне было даже страшно себе представить. ..

В воскресенье мне пришлось позвонить Сонни и сказать ему, что Лизу я ему не верну. На этом настаивала мой адвокат - и правильно, иначе бы он побежал в полицию. Но я ужасно боялась говорить сним и вместо того позвонила его другу Венсли, если вы такого еще помните. Венсли к тому времени сошелся с какой-то знойной голландской блондинкой, которая и взяла трубку его телефона и чуть было его ко мне не приревновала:

- А кто это? - спросила она недобрым голосом. Ну, блондинка, она блондинка и есть!

Я разозлилась

- Жена Сонни! - и она больше не задавала никаких вопросов.

Я поставила Венсли в известость о том, что остаюсь с Лизой, и попросила его передать это Сонни

- Пусть не ищет нас. Мы в безопасном месте, и мой авдокат в курсе дела.

А потом всю ночь не спала и переживала, как он там себя сейчас чувствует. Мне совсем не хотелось доставлять Сонни такую же боль, какую он доставил мне. Но он просто не оставил мне другого выбора.

В первый рабочий день – понедельник - мне изложили правила поведения в этом доме. Согласна с тем, что правила непременно должны быть. Но по сути от тюрьмы это заведение отличалось мало чем. С побитыми женщинами обращались как с существами несамостоятельными, неспособными выжить самими по себе, без направляющей и руководящей силы – социальных работников.

Их этнический состав был почти таким же пестрым, как население этого дома. Например, ко мне прикрепили бразильянку Консуэлу. Я смотрела на нее, а в голове так и вертелось: «Я тетушка Чарли из Бразилии, где в лесах много диких обезьян...»

Жилицы дома были родом со всех континентов. Кроме Австралии. Голландка среди них была только одна – молодая девочка, почти подросток, мать-одиночка.

Еще ни  в одном месте я не видела столько человеческого горя на квадратный метр жилой площади, как в этом доме.

Здесь было материала на несколько сезонов для  мыльных опер. Удивляюсь, почему еще до сих пор не сняли такого сериала - о подобном заведении. О больницах есть, о тюрьмах есть... Куда они только смотрят там на Западе, эти сценаристы? Столько человеческих страданий - а на них еще никто хорошенько не заработал! Это же непорядок, а?

Лиза никак не могла понять, почему мы не идем домой, а я никак не могла ей этого объяснить. Я только зареклась никогда ничего плохого не говорить ей о ее отце. И не говорила: закусив губу, отвечала, что папу мы увидим скоро. Все-таки это лучше, чем говорить, что его слопает какая-нибудь анаконда!

Лизе трудно было привыкнуть к бойким, битым уже жизнью детям наших товарок по несчастью. Когда они хотели качаться на качелях, на которых Лиза уже сидела, она бросала качели, уступала место – зачастую малышам моложе нее!-  и бежала ко мне:

- Мама, побей их для меня!

Я очень боялась выходить из мужеубежища на улицу - даже в магазин. Иногда приходилось все-таки туда ездить - ведь готовили мы себе сами, и меня обычно отвозила в магазин на машине Петра. Она была такая большая и сильная, что рядом с ней было не так страшно. Лизу я никогда с собой не брала - вне стен дома ее могла забрать и отдать Сонни полиция, если бы он нас вычислил.Слава богу, она была еще слишком мала, чтобы ходить в школу!  Лиза оставалась с Колетт, которая привязалась к ней и изливала на нее свои нерастраченные материнские чувства.

Я галопом пробегала по магазину, чуть ли не пряча лицо. И каждый раз у меня было такое чувство, что Сонни караулит меня где-то за углом.

Свободного времени теперь было много, заняться нечем... Через некоторое время я открыла для себя, что в мужеубежище, оказывается, есть небольшая библиотека! Вышло это так:  я изнывала от скуки и спросила у своей социальной работницы:

- А у вас здесь нету ничего почитать?

- Почитать?!

У нее был настолько счастливо-удивленный вид, словно я свалилась с Луны. Через неделю я уже все у них  там перечитала. И пошла читать по второму кругу.

Единственной моей связью с внешним миром стал мобильник. У Сонни, слава богу, не было моего номера. Мне звонили на мобильник из дома - мои домашние были в шоке от того, где мы с Лизой оказались, но очень радовались, что мы с ней теперь-таки вместе. Когда звонила моя мама, Лиза радостно просила ее:

- Бабушка, купи мне мороженого! Я скоро к тебе приеду!

А у меня при этих словах сжималось сердце. Когда-то оно будет, это «скоро» - и будет ли? Мужеубежище стало для меня окопом, в котором надо будет пересидеть артобстрел. Но сколько он продлится, было неясно. Надо было поглубже вздохнуть – и запастись терпением.

Звонила Петра, звонила адвокат. А один раз вдруг позвонила Катарина и сказала, что принцесса Диана умерла. Я опешила - не потому, что я была ее поклонницей, а потому что всего пару дней назад видела ее  опять по телевизору, такую живую и такую счастливую.

- Как - умерла?

-  Вот так... Разбилась на машине...

Через несколько дней после этого мы всем мужеубежищем смотрели по телевизору ее похороны.

- Мама, что это?- спросила Лиза.- Почему столько цветов?

- Принцесса Диана умерла, - не стала скрывать я, но Лиза ответила мне с абсолютной уверенностью в голосе:

-Принцессы не умирают.

Я все время теперь вспоминаю эти ее слова.

... В ту роковую ночь я рассказывала Лизе перед сном сказку про Красную Шапочку. Конечно, по-русски. Это была относительно новая для нее сказка, и она ей очень нравилась. Ничто не предвещало того, что вот-вот должно было случиться.

Перед сном Лиза спросила у меня еще раз – так же, как она спрашивала меня каждую ночь:

-Мама, а лева не придет?

-Не придет, Лизочка, спи спокойно.

-Мама, а кто придет?

- Киска придет.

И она счастливо улыбнулась и заснула.

А в половине третьего меня разбудил ее шепот:

- Мама, серый волк идет...

Я с трудом разлепила глаза и поспешила заверить ее, что волка тоже не будет. Но Лиза не успокаивалась и городила что-то непонятное. Я слезла со своей верхней полки и подошла к ней. Пощупала ее лоб. Он был горячий, но не слишком. Градусов 38.  Потом она вдруг встала и побежала к раковине. Ее вырвало.

Всего за несколько дней до этого по мужеубежищу прошел грипп – с поносом и рвотой, которым переболели практически все. И потому я была совершенно уверена, что у Лизы просто его рецидив.  Я дала ей жаропонижающую таблетку и решила с утра повести ее к врачу, если температура не спадет. Прямо к 8 часам, когда врач начинал работу. Оставалось всего 4 с половиной часа.

Минут через 20 я потрогала еще раз Лизин лоб – таблетка должна была помочь – и в страхе отдернула руку. Голова Лизы пылала жаром. На этот раз у нее было не меньше 40-а. Не успела я еще сообразить, что делать и куда бежать, как Лиза с испугом посмотрела на меня и сказала:

- Ой, мама!

Это было последнее, что я от нее слышала. Лиза упала на кровать, и у нее начались судороги.

Я никогда еще в своей жизни судорог не видела. Хотя читала о них – что у совсем маленьких детей они могут быть от высокой температуры, и это может быть опасно, если ребенок не выходит из такой судороги сам по себе. Но ведь Лиза уже не такая маленькая.... Я попробовала похлопать ее по щекам:

-Что с тобой, Лиз,  ты меня слышишь?

Но она не отзывалась, а на губах у нее показалась пена. Это было жуткое зрелище.

Я осторожно положила ее на бок.

-Лежи здесь, Лизочка, не бойся ничего, я сейчас приведу доктора!

И помчалась галопом вниз – будить консьержку...

... Как же я ругаю себя и по сей день, что я не вызвала «скорую» сразу! От страха я просто перестала соображать. Я изложила консьержке, что происходит, и она побежала вызывать доктора: в Голландии не принято беспокоить «скорую» сразу, и я слышала о случаях, когда люди вызывали ее, а им потом говорили, что не надо было этого делать, и отсылали их обратно к их семейному врачу. Правда, были и такие случаи, что это печально кончалось. Но я как-то доверилась консьержке – она, наверно, знает, что в таких случаях принято здесь делать... А нельзя было доверять никому, кроме своего собственного внутреннего голоса!

Этот доктор жил всего в 15 минутах ходьбы пешком от мужеубежища. Я потом специально проверяла. А он приехал на машине - не раньше, чем через полчаса. К тому времени я уже сидела внизу, с задыхающейся, синеющей Лизой на руках. Я чувствовала себя совершенно беспомощной: смотреть, когда такое творится с твоим ребенком и ничего не мочь с этим сделать - этого я не пожелаю и врагу!

Наконец он изволил заявиться. С порога посмотрел на умиравшего на наших глазах ребенка и хладнокровно спросил, не открывая даже еще своего чемоданчика:

- Страховой полис есть?

- Есть, но с собой нет. Я не знала, что окажусь в этом заведении. Я знаю, в какой фирме мы застрахованы – можете спросить у них. Я потом Вам сообщу его номер.

- Ночной визит знаете сколько стоит, мефрау? Больше ста гульденов... Кто будет платить?

Тут не выдержала даже голландская консьержка. Со слезами на глазах она воскликнула:

- Да я, я Вам заплачу! Только Вы не стойте, делайте же что-нибудь! Видите, девочке плохо!

Он с важным видом раскрыл чемоданчик и сделал Лизе какой-то укол.

- Надо ждать, - сказал он, - Сейчас минут через десять ей полегчает.

Прошла, мне казалось, целая вечность, а Лизе все не легчало. На губах ее по-прежнему была пена, а глаза начали закатываться. Маленькое ее тельце дергалось точно марионетка на веревочках.

-Вот, видите, ей уже лучше,  - совершенно спокойным тоном сказал голландский семейный врач.

Я посмотрела еще раз на бившуюся в конвульсиях и задыхавшуюся в пене Лизу - и не поворачиваясь уже больше к этому эскулапу, закричала консьержке:

- Вызывайте «скорую»! Быстрее!...

****

...Все это вместе было для меня действительно слишком: история со школой и разборки с мистером Фростом, очередной отъезд в Россию Лизы и мамы – с неизвестным сроком возвращения их ко мне,  утренний визит полиции в офис и беседа с Хансом, с его идиотскими идеями насчет будущего Кубы,  мелкие гаденькие интрижки Пола, а теперь вот еще и эта злосчастная командировка, поднявшая всю грязную голландскую  тину из глубины моей души...

Я хотела разогнать демонов, но вместо этого передо мной вставали все новые. И был единственный человек на свете, способный помочь мне навеки от них избавиться...

...Я не волновалась так со времен вступительных экзаменов в институт, когда мне было 17. У меня не было в голове четкой схемы, чего я хочу и чего я от этого разговора ожидаю - я не думала об этом в терминах «и стали они жить-поживать да добра наживать». Просто чувство мое к Ойшину достигло своего апогея, и дольше молчать о нем было невозможно. Как в той сербской сказке,  где брадобрей не выдеживает дольше хранить мучающую его тайну и, вырывая в земле яму, вверяет ей, что «у царя Трояна ослиные уши».

Еще немного - и мои «ослиные уши» и безо всяких слов будут видны любому Тому, Дику и Харри 12 . Уж лучше довериться тому, кому они предназначались.

Я ждала долго. Я долго не была уверена в том, что я тоже ему не безразлична. Я долго не рассчитывалани на что, помня и его, и свое положение - и учитывая нашу совместную деятельность.

Но какое сердце не дрогнуло бы, когда дорогой тебе человек в течение почти года  при каждом расставании бережно целует тебя в губы, краснея при этом как синьор Помидор? В конце концов, я сделана не из камня. Из искры, вспыхнувшей при нашей первой встрече в далеком Донегале, возгорелось к тому времени такое пламя, что ритуальные, до небес североирландские костры, разжигаемые здесь в ночь под День Оранжиста и под Хэллоуин, казались на его фоне детской забавой со спичками.

В прошлый раз Ойшин сказал, что нам надо снова «поменять явку»- и предложил мне выбрать новое место для следующей встречи. И я его выбрала - самое романтическое, самое красивое место во всей Ирландии, поразившее мое воображение еще в самый первый мой приезд в эту страну. Тогда я так хотела разделись свой восторг от него с Сонни, а Сонни интересовали только дублинские магазины. И я чувствовала себя так, словно мне наступили на горло. Теперь я решила показать это место Ойшину. Одного взгляда вокруг здесь, по-моему, было достаточно, чтобы ощутить, как я к нему отношусь.

Это был пляж на берегу Киллайни Бэй.

Серо-зеленое Ирландское море с шумом разбовало здесь о берег свои волны. Когда из-за низких облаков выглядывало солнце, вода в нем становилась аквамариновой, словно камень кремнезем, который я иногда находила на железнодорожных рельсах у себя рядом с домом. Здесь вдоль берега тоже тянулась железная дорога- узкой колеей - что еще больше напоминало мне о доме. И я чувствовала себя здесь как дома. Несмотря даже на то, что ни моря, ни гор у нас на Среднерусской возвышенности не было и в помине.

Железная дорога была зажата между морем и горой, на которой, словно грибы в сосновом бору, прятались дома ирландских миллионеров. Но мне не было дела до миллионеров и их вилл с бассейнами. На сердце моем был только один человек - безработный столяр, уроженец белфастского Ленадуна 13 . Мой доктор освободительных наук, мо кара мор 14  Ойшин Рафферти.

Что я знаю о нем по-настоящему, говорила я самой себе? Что он «террорист». Что он хорошо чинит старую мебель. Что он любит пиццу, рок-музыку и сериал «Сопранос». Все. Punt uit, full stop 15 . Разве этого достаточно чтобы любить кого-нибудь, да еще так сильно?

Но я ничего не могла с собой поделать. Я любила в Ойшине все, до последнего волоска. Его походку. Его улыбку. Его неторопливую манеру разговора.  Даже то, как он жадно облизывался, произнося слово «пластит». И от каждой его легкой усмешки, от каждого его взгляда, от каждого произнесенного им слова в душе моей разливалась сладкая, бездонная тоска.

Мне было 36 лет, ему - 40. А я никогда еще в своей жизни никого так не любила. Ни в 19, ни в 23, ни даже в 30 лет. Так полно, так осмысленно. Если есть на свете такая вещь, как встретить свою половинку, то это было именно оно. При всем моем уважении к его не интересующейся освободительными науками подруге, он никогда не мог бы быть для нее тем, кем он был для меня. Равно как и не смог бы занять егоместо в моей жизни ни один другой человек- ни Сонни, ни Бобби, ни Дермот, ни даже Лидер.

Из миллиардов мужчин на 6 континентах Ойшин был для меня единственным. Он был моей иголкой, которую мне невероятно как удалось разыскать в стоге сена. И ни одна женщина на свете никогда не могла бы стать для него тем, кем могла бы стать я. Я это знала совершенно точно. Так же точно, как то, что солнце восходит на востоке.

К слову, в Северной Ирландии даже такую элементарщину знают далеко не все. Недавно по телевидению была передача, в которой такой вопрос задали двум взрослым девушкам, лет по 20, давно уже окончившим среднюю школу:  «С какой стороны света восходит солнце: с востока или с запада?» И они совершенно серьезно не знали ответа! Не поверила бы, если бы не видела этого своими глазами.

Помните, я говорила вам о том, что в Ирландии функционально неграмотен каждый четвертый?  Но настоящая-то беда в том, что здесь еще больше людей, которые грамотны лишь функционально. Таких здесь подавляющее большинство. Они считают себя образованными людьми и даже и не подозревают, что бывает какого-то другого сорта грамотность, чем та, что у них. Они умеют прочитать инструкцию и могут действовать по жизни  в рамках, необходимых для успешного функционирования на занимаемой ими должности - но только строго «от» и «до». Они не умеют самостоятельно мыслить, делать выводы – «это мы не проходили, это нам не задавали». Их не тянет в свободное время в библиотеку - интеллектуально развиваться. Несмотря на все свои дипломы, по сравнению с советскими людьми они принадлежат к классу, который моя мама так категорично  определяет как «одноклеточных».

Дермот однозначно одноклеточным не был. Я часто обращалась к нему за советом по самым вопросам и уважала его мнение. В интеллектуальном плане не хочу сказать о нем ничего дурного. Насчет Ойшина у меня не было такой уверенности. Да, очевидно, что он успешно функционировал в рамках своего жизненного призвания - на поприще революционера-практика. В то же время я понимала, что вряд ли смогу вести с ним дискуссии на темы земельной политики эфиопского Дерга. Но это меня ни капельки от него не отталкивало. Зато представьте себе, сколько всего знал он в других областях - да мне еще было чему у него поучиться!

Когда-то классе в 6-ом я здорово перепугала одну из наших почетных гостей в школе - женщину-делегатку очередного съезда партии, задав ей из зала вопрос, какое впечатление на нее произвело выступление там Алды Грасы ду Эшпириту Санту, гостьи съезда из Сан-Томе и Принсипи. Но я не собиралась проделывать с Ойшином ничего подобного. Не его вина, что он не получил здесь нормального образования. Да его здесь практически ни у кого нет! Главное - чтобы у человека была тяга к знаниям, жажда их. Самое главное - уметь думать,  а накопленное количество знаний - это дело наживное. И я верила, что вместе он и я – вместе  мы будем способны перевернуть мир!

На пляже было холодно. Несмотря на всю окружающую меня красоту. Мне очень хотелось искупаться, чтобы охладить свою голову, но это здесь и летом-то проделывают лишь самые отчаянные. К слову, голова моя быстро охладела и безо всякого купанья: минут двадцать сидения на песке - и у меня уже зуб на зуб не попадал. А еще я позавидовала мусульманкам, с их покрытой головой - им не надо мучиться мыслями о том, что их голова от ветра вот-вот начнет выглядеть как у петуха под коленкой...

Вот так я сидела и стучала зубами. Людей вокруг почти не было. Иногда кто-то выгуливал собачку, иногдакто-то пробегал трусцой.

Я потеряла всякое чувство времени, когда наконец у меня за спиной послышались его неспешные шаги.  Я узнала бы их музыку даже с закрытыми глазами.

- Здравствуй!- сказал Ойшин, протягивая мне руку и улыбаясь как ни в чем не бывало - словно это не он рассказал Дермоту то, чего рассказывать не следовало. 

- Здравствуй! – мне показалось, что во рту у меня раскинулась пустыня Сахара.

-Ты хотела меня видеть? – дело в том, что обычно-то мы виделись в выходные, а на этот раз был понедельник. – Что-нибудь случилось?

“Случилось,»- хотела сказать я. – «И уже давно. Я очень люблю тебя».  Но вместо этого сказала:

- Ничего не случилось. Просто я возвращаюсь из командировки и решила воспользоваться тем, что я  в Дублине... Я нарушила какие-то твои планы?

- Нет, все в порядке. Просто я тоже скоро начну работать и тогда уже не смогу встречаться с тобой посреди недели...

Он выглядел таким гордым, когда сказал мне, что нашел работу, отметила я про себя. Бывшему политзаключенному было нелегко устроиться на работу даже в качестве столяра.  Милый, бедный – и такой замечательный Ойшин!...

- Просто я хотела с тобой поговорить,- сказала я, чуть подвигаясь к нему – буквально на миллиметр. Ойшин даже не дернулся. – Ведь у нас обычно никогда не бывает времени для разговоров.

- С удовольствием, - сказал он,- А о чем?

Нет, он все-таки неисправим!  «И это все о нем и 5 минут о погоде»,- мелькнуло у меня в голове.

- Да уж не о погоде, конечно... Просто мне хотелось поделиться с тобой... Ты спешишь?

-Да вроде бы нет ,-он присел со мной рядом.

И я начала рассказывать Ойшину, что значит для меня его страна. Как я в 14 лет сидела на крыше на пару с пауком-ткачом-троглодитом, окруженная цветущей сиренью, и мечтала спасти Бобби Сэндса.  Я описывала ему,  как я прошла свой путь до них – и надеялась, что он поймет сам, без моих слов, как много он для меня значит.

«Я хожу, не смея

Волю дать словам.

Милый мой, хороший,

Догадайся сам!»

Ведь я все-таки оставалась советской женщиной. Мы не привыкли сами объясняться в любви и уж тем более прижимать мужчин в буквальном смысле слова к стенке, как это делают раскрепощенные танкоподобные ирландки.

- Можно, я скажу тебе, о чем я мечтаю, только ты надо мной не смейся? И не думай, что я только лишь фантазерка и мечтательница.

- Давай, - сказал Ойшин, - Я не буду смеяться.

- Больше всего на свете я хотела бы быть принятой в ваши ряды. По всем правилам,- сказала я, на ходу осознавая, насколько действительно наивно и мечтательно это должно было звучать со стороны. – Если бы это только было возможно!...

- Надо нам сначала закончить дело, которым мы с тобой занимаемся, - сказал Ойшин серьезно,- А там посмотрим. Я не могу тебе ничего обещать, это  не от меня зависит, но на свете нет ничего невозможного. Вот смотри, ведь мы с тобой родились и выросли в разных уголках земного шара. И тем не менее, все-таки встретились.

При этих словах его сердце мое застучало словно барабан в песне «Ночной полет к Венере». Все быстрее и быстрее и быстрее....

-Ну, а как там наши дела? – продолжал Ойшин,- Новости какие есть?

И вернул меня на землю.... Я взяла себя в руки.

- Новости неплохие. То, о чем мы говорили в прошлый раз, сделано. А еще поговаривают в народе, что одна ужасная русская женщина коварно положила глаз на одного из ваших лучших бойцов... И бессовестно держит его на мушке.

Ойшин вспыхнул до корней волос.

- Я...

- Ты, ты, голубчик,- во мне вдруг проснулась Лида Басина, -  Sniper at work 15 . Если тебя действительно так волнует, как я к тебе отношусь, неужели не мог спросить меня саму? Это было бы лучше, чем обсуждать меня за глаза с непосвященным в тонкости нашей работы товарищем.

Ойшин покраснел и молчал как рыба.

- Мне из-за тебя устроили настоящий допрос, товарищ Маузер. Хорошо, что я воспитывалась на книгах о пионерах-героях.

Краска все не сходила с его лица.

- Прости... Наверно, я не должен был ему...Ой, как неловко получилось!...

- Хорошо, что ты хоть сейчас это понял.

Я все ждала и ждала, что Ойшин спросит, ну так как же я к нему отношусь, но он не спрашивал.  И во мне словно что-то надломилось. Меня понесло в карьер.

- Ойшин,понимаешь, я устала. Так устала быть для вас экзотическим животным в зоопарке, на которое с интересом сбегаются посмотреть и о котором потом так же быстро, по-ирландски забывают. Я хочу, чтобы ко мне относились просто как к человеку, понимаешь? Безо всяких эксцессов.

Мне вспомнился бывший республиканский мэр одного из здешних городов, который, когда ему представили меня и спросили, не встречался ли он со мной раньше, галантно ответил: «Нет, если бы я увидел такую женщину,  как Вы, я бы обязательно это запомнил!» Вспомнилась вся моя «трофейная»- безединого выстрела- вереница «симпатичных стариканов»,  и мне захотелось зареветь в голос. Зачем, зачем мне их внимание; зачем мне все это, когда вот он – и...

- Если ты еще до сих пор не понял, то... Неужели ты думал, что Дермот поможет тебе понять? – сказала я так тихо, что Ойшин меня с трудом расслышал.

Он вскинул на меня свои голубые глаза так, словно не поверил собственным ушам. Сейчас в них не было такой типичной для него иронической смешинки. Вместо этого я увидела там недоверие – которое тут же, на моих глазах сменялось озарением. Он наконец-то понял. Я это видела по его лицу. Понял, но все еще боялся до конца в это поверить.

«Хороший ты мужик, но не орел», - подумала я словами из фильма.

Так мы стояли – оба красные, смущенные  - и не глядели друг на друга. У меня все еще было чувство, что вот-вот свершится чудо. С неба грянет гром, и разверзнется земля. Чудо было где-то совсем рядом. Оно бродило возле нас на цыпочках, тихонько заглядывая нам через плечо. Я видела его отблески в глазах Ойшина – когда он отваживался на секунду их на меня поднять. Его смущение начало передаваться и мне.  А холодный соленый ветер продувал нас насквозь....

Неожиданно я ощутила как невидимое, невесомое чудо, возникшее между нами, испаряется, тает, утекает сквозь пальцы – непонятно отчего и непонятно куда. Ойшин засуетился, замялся, весь, казалось, съежился, чтобы казаться меньше.

Чувствуя, что он вот-вот уйдет, я шагнула ему навстречу и, сама не понимая, как я на это осмелилась, положила руки ему на плечи.

Его глаза буквально округлились от ужаса. Казалось, он перестал даже дышать.

- Что ты... что ты... я же почти женатый человек... - забормотал он.

Мое сердце оборвалось - так, как до этого оно обрывалось только один-единственный раз в жизни: когда я поняла, что бабушка прочитала в моем дневнике о том, что произошло между мной и Тадессе. С тех пор, как вы знаете, дневников я больше не веду...

- That wouldn’t make any difference for me 16 , - вырвалось у меня чуть слышно. С горечью. И еще тише: – Неужели ты не можешь просто сделать женщину счастливой?

Это был крик моей души.

Он, конечно, не поймет, почему так. Подумает, что это я такая «развратная»! А оно - потому что я так сильно люблю его, что никогда и не рассчитывала на что-то большее, чем роман. Я просто не вправе обременять его своими трудностями. Да и какая из меня жена? У меня на плите пригорает рис. Я даже пыль со шкафа забываю вытереть. Это ты можешь понять, болван ты эдакий?!

Я смотрела себе под ноги и чувстовала, как в глазах закипают слезы. Вот-вот начнут капать мне на туфли. Этого еще только не хватало! Я медленно подбирала подходящие слова, чтобы ему достойно ответить . Так, чтобы он не видел моей слабости.

- Разве я когда-нибудь спрашивала тебя хоть что-нибудь о твоей личной жизни? - медленно отчеканила я.

-Нет, но... – он был удивлен. -  Я... я... я не могу так.... ты не знаешь, каких трудов мне стоило, чтобы у меня хоть немножко что-то наладилось... И вот только-только как....

Синица в руках, значит. А я – это журавль в небе.  Ну что ж, и на том спасибо...Это, можно сказать, комплимент.

«Настанет день, и в журавлиной стае

Я поплыву в такой же сизой мгле,

Из-под небес по-птичьи окликая

Всех вас, кого оставил на земле...»

- Понимаешь... ведь ты же это просто так... а я ... а там у меня уже...

Кто ему сказал, что я это «просто так»? Ничего себе «просто так»!Да я умерла бы от счастья, если бы... Да я о таком даже и мечтать не смею!

- Я... я пошел?…- робко спросил он. Как будто если бы я сказала ему остаться, он бы остался!

- Конечно, иди, а то на поезд опоздаешь, - ответила я. Лицо мое пылало.

И он повернулся и почти побежал! И Киллайни Бэй навсегда померк в моих глазах.... С тех пор я не могубывать там. Просто физически не могу.

Такая любовь бывает один раз в миллион световых лет!

А ему она не нужна... совсем не нужна...

Тогда зачем, зачем он целовал меня так, вот уже почти год, почти 12 месяцев подряд?

Разве это не жестоко? Если бы не его треклятые поцелуи, я бы сдержала свои чувства, любовалась бы им на расстоянии и была бы вполне счастлива одним тем, что могу просто говорить с ним! А теперь джинн вырвался из бутылки, да так, что всю бутылку разнесло вдребезги, и ему даже вернуться некуда...

Что теперь будет делать ставший бездомным вырвавшийся на свободу джинн моих чувств? Умирать медленной смертью, как улитка без раковины?

Было от чего заплакать. Но я даже этого не могла. 

В таком состоянии я не могла возвращаться домой. Тем более, что дома меня никто не ждал, кроме 4 пустых стен. Даже сама мысль о том, чтобы ехать куда-то в одном с Ойшином направлении, наполняла меня ужасом. Ничего не видя перед собой, я кое-как доплелась до первого попавшегося отеля и сняла номер на одну ночь. С собой у меня была купленная по дороге бутылка красного вина.

«Завтра с утра мне на работу... но это ничего...»- думала я словно в бреду, - «С утра и на первый автобус... немного опоздаю, но один раз переживут, я же за два года ни разу не опаздывала....»

...”Зачем он тебе?... Ведь тебе только бы лишь выйти замуж... не так уж и важно, за кого...Найди себе кого-нибудь другого... такого же, как ты сама... А для меня без него не светит солнце. Не пахнут цветы...Не верится в светлое будущее человечества и в справедливость. Тебе ведь  лишь бы не быть одной, правда? А вот я готова и даже хочу быть одной - если не будет его... “

Я просыпаюсь от собственного беззвучного крика - и тут же словно проваливаюсь в какую-то яму и снова засыпаю. Тревожным, тяжелым сном, который прерывается каждые полчаса. Мне снится та самая комната, в которой я сплю... тот самый зеркальный шкаф во всю стену...  в зеркале этом отражаемся на постели, в белизне простынь, мы с Ойшином, и происходит все то, чему не суждено сбыться...

...Когда я проснулась окончательно, вся подушка моя была мокрой от слез. А вот самих слез опять не было - видно, все кончились за ночь.

Совершенно разбитая, спустилась я вниз, заплатила по счету - и побрела на электричку: успеть бы на первый белфастский автобус....

«Дождливый сезон» снова начался в автобусе. Все три часа в автобусе по щекам у меня без остановки текли горючие слезы. Остановить их я бы не смогла никакими силами, даже если бы и захотела. Я закрыла глаза и дала им полную волю. Как во второсортной индийской мелодраме. И за это я ненавидела себя еще больше. Господи, ну почему, почему я не промолчала?

Прямо с автобуса мне надо было идти на работу. С докладом о своей командировке.

Краски вокруг меня померкли; жизнь, казалось, утратила свое предназначение. И я начала жить по инерции, только «потому что надо»...

Примечания

1  минимальная зарплата в Британии тогда была 4.20 фунтов в час для тex, кому больше 22 лет и 3.60 – для тex, кто моложе, то есть, речь идет о достаточно значительной сумме

2  Откуда он родом (англ.)

3  происхождением (англ.)

4  фраза из фильма «Операция «Ы» и другие приключения Шурика»

5  за полтинник (50 центов) (голл.); kwartje- монета в 25 центов

6  подробнее о Бое Экури см. http://www.lago-colony.com/BOY_ECURY/BOY_ECURY_PAGE.htm

7  такая легенда действительно циркулирует в ирландских левых кругах

8  английская детская дразнилка в переводе Чуковского: “Робин Бобин Барабек Скушал сорок человек, И корову, и быка, И кривого мясника, И телегу, и дугу, И метлу, и кочергу, Скушал церковь, скушал дом, И кузницу с кузнецом, А потом и говорит: "У меня живот болит!"

9  «Страна, в которой люди живут в другом измерении... страна, которая ищет проблемы и в то же время хочет их избежать... страна, которая любит выигрывать и сдается, когда проигрывает... страна, где женшину продают за окном» (голл.) - строчки из песни Салаха Эдина «Het land van...»

10  безнадежный случай (голл.)

11  антильская народная песня «Bo mentira»

12  every Tom, Dick and Harry – пословица, означающая «любой человек», «кто угодно» (англ.)

13  Район в западном Белфасте

14  мой большой друг (ирл.)

15  и это все (голл., англ.)

16  снайпер за работой (англ.)

17  для меня это не имеет никакого значения (англ.)


Table 'karamzi_index.authors' doesn't exist

При использовании этого материала ссылка на Лефт.ру обязательна Рейтинг@Mail.ru Rambler's Top100