Башир Абу-Мане

Иллюзии Империи

Bashir Abu-Manneh. “The Illusions of Empire ”. Monthly Review. Volume 56, Number 2


«Империя» Михаэля Хардта и Антонио Негри, опубликованная Harvard University Press в 2000 году, вызвала бурю в интеллектуальном мире. После объявленной кончины «великих нарративов» и проектов человеческого освобождения, вышла книга, рассказывающая величайшую из всех историй, историю тотализации капитала, и предсказывающая великолепнейший революционный результат – коммунизм. Постмодернистские табу были разбиты вдребезги, или по крайней мере так показалось. Пророки множеств (multitudes), Хардт и Негри, были должным образом признаны и отмечены либеральной прессой. В Объединенном Королевстве, New Statesman напечатал интервью с Негри под заголовком «Левые должны любить глобализацию». Глобализация, сказал Негри, ведёт к реальному демократическому «всемирному гражданству». В Соединённых Штатах обозреватель New York Times Эмили Эйкин приветствовала «Империю» как «новую большую идею», объявив появление столь ужасно необходимого «великого нарратива» [истории] для преодоления «глубокого пессимизма», «банальности» (по выражению Стенли Ароновича), «кризиса» и «пустоты», которые характеризовали человечество в последние десятилетия. «Империя», как книга так и концепция, была хорошей новостью для всех, возвещающей период, который хотя и трудно определить, но который, по словам Хардта, является «огромным историческим улучшением по сравнению с международной системой и империализмом».

Не такова была реакция консервативной прессы. Хотя и отметив отстаивание Хардтом и Негри глобализации в качестве конца империализма, лондонская Sunday Times, например, в конце интервью с Хардтом, выпустила острую критическую стрелу. На Джона Грея, было сказано, книга “не произвела впечатления”: «Мне это видится более реакцией на прискорбное положение человечества в Соединённых Штатах, нежели серьёзной критикой глобализации». А Дэвид Прайс-Джонс в американском журнале National Review охарактеризовал книгу как фарсовую попытку возродить «Последнюю большую идею, которая не преуспела»: коммунизм. Он также обвинил либеральную прессу в том, что она была одурачена поколением «модных интеллектуалов» 68 года, которые «занимались осовремениванием старомодного марксизма-ленинизма с помощью нового жаргона деконструкции и постструктурализма». Наиболее ядовито он атаковал взгляд Хардта и Негри на Советский Союз как на «смерть от социалистической победы модернизации»: «Такое искажение является признаком высшего идиотизма, порождаемого лишь воображением, полностью оторванным от реальности».

На левом фланге книгу и превозносили и критиковали. В действительности, «Империя» попала в фокус более обширных дебатов о глобализации, современных формах империализма и эпохе, пришедшей на смену холодной войне – проблем огромной важности. Именно в их контексте я рассматриваю «Империю» в данном эссе. Моя цель двояка: во первых проверить правильность концептуального и теоретического аппарата, выдвинутого в «Империи»; во вторых углубить понимание политики и идеологии современного глобального капитализма. Как я далее утверждаю, определяющий вопрос в споре вокруг «Империи» заключается в том, вошел ли капитализм в «пост-империалистическую» стадию, по мнению Хардта и Негри, или он составляет новую фазу империализма. Ответ на этот вопрос является решающим не только потому что он позволяет понять действительность глобального капитализма, но также из-за того, что он позволяет найти потенциал его трансформации.

Пост-империализм или новый империализм?

Чтобы понять, куда гнут Хардт и Негри, важно вспомнить ленинское понимание империализма. Незадолго до большевистской революции Ленин говорил,

«Можно ли отрицать, что рассуждая абстрактно, новая стадия империализма, стадия ультра-империализма, является «мыслимой»? Нет, нельзя. Абстрактно каждый может думать о такой стадии. На практике, однако, тот , кто отрицает острые злободневные задачи ради мечтаний о лёгких задачах будущего, становится оппортунистом. Теоретически это означает не найти своё место среди текущих событий реальной жизни, отрывая себя от них ради мечтаний.»

Это было ленинское суждение по поводу выдвинутой Каутским концепции «ультра-империализма». Оно отвергало ее как политически, так и теоретически. Каутский мечтал о мирном капиталистическом сосуществовании и сотрудничестве именно тогда, когда внутриимпериалистические противоречия обострялись и интенсифицировались. Ленин говорит, что утверждение Каутского есть «безжизненная абстракция», не имеющая ничего общего с «конкретной реальностью современной мировой экономики». Его главный недостаток заключается в игнорировании одного из основных законов и условий капитализма , его неравномерного и комбинированного развития. В мире неравных по силе держав, неравномерность развития может лишь обостриться. В эпоху, характеризуемую «стремлением к господству, а не к свободе», «перемирие» возможно только как прелюдия к войне: не может быть постоянной совместной эксплуатации мира, утверждает Ленин. Действительно, идея что «власть финансового капитала уменьшает неравномерность и противоречия, присущие сегодняшней мировой экономике, тогда как на самом деле она их усиливает» , есть «глубоко ошибочная идея».

Политически Ленин считал, что взгляды Каутского представляют собой форму политической увёртки, оппортунистический уход от ответственности: «И почему бы не отбросить в сторону обременительные задачи, поставленные эпохой империализма, правящего сейчас в Европе?». Позиция Бухарина была схожа: «Эта возможность (ультра-империализма) была бы мыслимой, если рассматривать общественный процесс как чисто механический, не принимая в расчет силы, враждебные политике империализма». Потенциал революционных изменений никогда не должен быть исключен из политического уравнения. Задачи настоящего момента, следовательно, исключают «невинные мечты о сравнительно мирном, сравнительно безконфликтном, сравнительно безкатастрофном » будущем. Для Ленина настоящей задачей было объединение пролетариата вокруг антиимпериалистической политики в существующих обстоятельствах. Его работа 1916 года «Империализм как высшая стадия капитализма» преследовала именно эту цель.
В ней Ленин утверждал, что империализм был этапом развития капитализма. Он не был только политикой или идеологией, как утверждал Бухарин в своей новаторской работе «Империализм и мировая экономика»; он не был также только финансовым капиталом, как исчерпывающе показал Хилферлинг в своём первопроходческом «Финансовом капитале»; не был империализм и выбором капиталистов, решивших вернуться назад к «свободной конкуренции», как думал Каутский и другие. Экономической сущностью империализма является монополистический капитализм , Ленин утверждал: «Если бы можно было дать самое краткое определение империализма, мы должны были бы сказать, что империализм есть монополистическая стадия капитализма». Благодаря концентрации капитала и производства, существует большее предрасположение к монополиям. Конкуренция не исчезает, тем не менее, так как империализм «связывает монополию свободной конкуренцией». Империализм «не может покончить с биржей, рынком, конкуренцией, кризисами и т.д... существенной чертой империализма, вообще говоря, не являются монополии в чистом виде, но монополии вкупе с биржей, рынками, конкуренцией, кризисами». Указывая, что все определения являются «условными и относительными», Ленин перечисляет следующие экономические черты империализма:
«Империализм есть капитализм на такой стадии развития, при которой устанавливается власть монополий и финансового капитала; при которой экспорт капитала приобретает явную важность; при которой разделение мира между интернациональными трестами уже началось; при которой раздел территорий между крупнейшими капиталистическими державами уже завершен.»

Исторически, Ленин рассматривал империализм как упадочный, умирающий капитализм, при котором возможен переход к социализму – как произошло в России в 1917 году, но не в остальной Европе. Его наиболее разрушительный эффект на рабочее движение, утверждал он, заключается в усилении оппортунизма, в примирении между пролетариатом и буржуазными партиями – свидетельством чему стал крах Второго Интернационала.
Ленинская полная картина системы капитализма в эру империализма есть картина глобального соперничества между национальными капиталами за передел мирового рынка, результатом которого становится колониальное угнетение за границей и возрастающие господство и оппортунизм дома. Это динамическая картина конфликта и борьбы, межимперских и социальных, приводящих к войне, тревожному миру, и снова к войне: универсальная диалектика развития и разрушения, прогресса и застоя, которая может быть преодолена только социализмом.

Хардт и Негри сочли ленинское определение империализма более неподходящим для понимания нашего сегодняшнего мира. После империализма приходит Империя, заявили они, приходит как новая форма глобального юридического суверенитета «состоящего из серии национальных и наднациональных организмов, объединенных под единой логикой власти». Если империализм характеризовался борьбой суверенных национальных капиталов за мировое господство, рождение Империи означает закат этой эпохи: 

«Различные национальные цвета империалистической карты мира смешались и слились в мировую радугу Империи». Отсюда следует, что Империя пространственно неограничена, бесконечна, социально всеобъемлюща, политически децентрализована, и универсально миролюбива. Хотя в таком описании явно слышатся каутскианские обертоны, Хардт и Негри настаивают на укорененности своих аргументов в ленинской мысли. Это сам Ленин, говорят они, «был способен предвидеть переход к новой фазе капитала за пределами империализма и определить место (точнее отсутствие места) нарождающегося суверенитета Империи». Несмотря на то, что они признают что это «преувеличение», они продолжают утверждать, что «ленинский анализ империализма и его кризиса выводит прямо к теории Империи». «Это скрытая в ленинских работах альтернатива: или мировая коммунистическая революция, или Империя, и между этими двумя вариантами есть глубокая аналогия». Очевидно, что это неверно. Единственное, что Ленин предвидел, была революция; Империя (или ультраимпериализм) никогда не бралась в расчет. Ленин настаивал, что:
«Нет никакого сомнения в том что развитие идет в направлении единого мирового треста, который проглотит все предприятия и все государства без исключения. Но развитие в этом направлении происходит в таком напряжении, в таком темпе, с такими противоречиями, конфликтами и конвульсиями – не только экономическими, но и политическими, национальными и т.д., - что перед тем, как единый мировой трест возникнет, перед тем как соответствующие национальные финансовые капиталы образуют мировой союз «ультраимпериализма», империализм неизбежно взорвется, капитализм перейдет в свою противоположность».

Если бы Хардт и Негри действительно повторяли Ленина, они должны были бы категорически отвергнуть возможность Империи/ультра-империализма. Если после империализма приходит социализм, тогда Империя/ультра-империализм основана на отрицании социализма. Здесь находится решающий довод ленинской аргументации: каутскианская концепция теоретически ошибочна, потому что она игнорирует неравномерное развитие капитализма, и политически оппортунистична, так как отрицает возможность социализма.

По Хардту и Негри ленинский анализ империализма был вытеснен историей. Вьетнамский похоронный звон по американскому империализму и его продолжению европейского колониального проекта, возвестил новый период, окрещенный ими Империей: «ровное пространство», где «нет места власти – она везде и нигде. Империя есть ou-topia, или реально отсутсвие места». Следовательно нет более необходимости отвергать ультра-империализм: «Империя материализовалась у нас на глазах». 

Моя задача в дальнейшем будет заключаться в том, чтобы показать посредством конкретного политического анализа, что Империя не стала менее утопичной чем она была тогда, когда Каутский впервые предложил её в 1914 году; Хардт и Негри неверно истолковали процесс глобализации, наивно приняв его определение как «процесс без субъекта». Они ошибочно заключили, следовательно, что империализм был преодолен. В действительности он был только усовершенствован под американской гегемонией. Как заметил Ленин в 1916 году «Американская этика», которую европейские профессора и добропорядочные буржуа столь лицемерно оплакивают, в век финансового капитала стала этикой буквально каждого большого города в любой стране. Радуга привидившаяся Хардту и Негри – это всего лишь мираж, закрывающий звезды и полосы американского флага.

«Американский капитализм», - говорил Троцкий в своей речи «Перспективы мирового развития» в 1924 году, - «стремится к мировому господству; он хочет установить на нашей планете американскую империалистическую автократию». Для Троцкого, судьба человечества зависела от исхода международного конфликта между революционным большевизмом и американским империализмом. В этом контексте Европе будет позволено возродиться в перделах, установленных США и она постепенно превратится в «американский доминион нового типа». Для Англии «возможны только уступки», чтобы избегнуть межимперского столкновения с США. Внутреннее политическое устройство Европы также изменилось. Американизм приходит под личиной социал-демократии: «Европейская социал-демократия на наших глазах превращается в политическое агенство американского капитализма » . Единственная надежда Троцкого – революционный потенциал американского пролетариата: «Американизированный большевизм разобьет и завоюет империалистический американизм». Произошло обратное. 20-ый век стал свидетелем сдерживания революционного большевизма, его перерождения в сталинизм и его внутреннего распада с 1989 года. Впервые в истории произошла универсализация капитала. «Он тотализовал себя как интенсивно так и экстенсивно. Его охват глобален и он проникает в душу и сердце общественной жизни и природы». Новый мировой порядок был надлежащим образом провозглашен Дж. Бушем старшим, обещавшим всеобщий мир и процветание, одновременно угрожая войной Ираку. Этот двойной реестр войны и мира определился в 1990 году. 

Хардт и Негри увидели в войне в заливе 1991 года симптом Империи, нового мирового порядка, выразившегося в этичности и эффективности войны:
«Важность войны в заливе проистекает из того факта, что она представляет Соединенные Штаты как единственную силу, способную поддерживать международную справедливость не как функцию своих интересов, а от имени международного права».

Точно так и представили США свою интервенцию в Ираке. Нужно поддерживать международные нормы, и Соединенные Штаты вынуждены вмешаться, чтобы исправить преступное поведение. Принять и некритически воспроизвести этот гегемонистский американский дискурс управления миром, прав и «справедливой войны», значит попасть в ловушку проецирования внутреннего уголовного законодательства на поведение государств. Это предусматривает «трансфер дискурса, обслуживающего систему внутреннего законодательства либеральной демократической страны в пространство мировой политики», ведущий к деполитизации глобальных конфликтов типа войн. Ввиду того, что война в Заливе не могла действительно быть оправдана в либеральных и демократических понятиях, моральный дискурс правого и неправого должен был быть импортирован в международные отношения. Международная политика, национальные интересы и даже стратегии воспроизводства капитала подменяются гуманитарным дискурсом, одобряемым Хардтом и Негри. Его авангард – неправительственные организации(НПО), которые подготавливают военную интервенцию и «представляют напрямую мировые и универсальные интересы человечества», имеющие отсюда цели соответсвия «потребностям самой жизни». «За пределами политики» правит мораль.

Но чья это мораль? И чья гуманность была представлена в войне в Заливе? Какая «жизнь в своей всеохватности» была утверждена? Конечно не иракцев, как многие сразу поняли. Западная гуманитарная интервенция и «глобальное право» фактически предполагают деградацию и дегуманизацию иракского народа. Как сказал Эдвард Саид:
«Репрезентация конфликта на Западе в первую неделю кризиса в Августе была успешной, во первых в демонизации Саддама; во вторых в персонализации кризиса и игнорировании Ирака как нации, народа, культуры, истории; и в третьих, в полном замалчивании роли США и их союзников в создании кризиса».

Саид также показал, что война в Заливе была частью долгой и страшной истории американского империалистического обустройства региона, как замечали и другие антиимпериалистические интеллектуалы, такие как Робин Блэкбёрн и Ноам Хомски. Дополнительный красный свет должен был зажечь у Хардта и Негри тот факт, что это «глобальное право» применялось избирательно. Каким международным юридическим нормам следовали, если они применялись только к иракской оккупации Кувейта, но не к израильской оккупации Западного берега, Газы и Голанских высот? Если существует такая вещь, как «новое наднациональное право», то почему она применяется столь селективно? Хардта и Негри этот вопрос не озадачил. По ним, Соединенные Штаты просто законодательно и исторически привилегированны и потому могут альтруистически действовать в качестве мировой «полиции мира» чтобы защищать и гарантировать общественное благо, роль, которую их попросили исполнить международные организации после распада советского блока. Как утверждает Нил Смит, Хардт и Негри «полностью проглотили сплав узких эгоистических интересов американских элит с фасадом воплощения глобального добра». Политически это означает их согласие с любым актом разрушения, совершенным во имя глобальных либеральных норм, от войны в Заливе до Косово:
«Тот кто представляет американские военные действия как защиту либеральных ценностей и движение по направлению к восстановлению справедливости в Заливе, является соучастником бойни и разрушения, учиненных «Бурей в пустыне» для поддержки режима угнетения и экономической эксплуатации».

На самом деле новый мировой порядок существенно отличается от того, что описано в «Империи». Империализм действительно существует. И Американская империя есть настоящая цель глобализации. Это было четко продемонстрировано в книге Петера Гована «Глобальная игра:Фаустианская претензия Вашингтона на мировое господство».
Новый мировой порядок, он утверждает, есть суть американское стремление единолично править мировой экономикой, «идти глобально» чтобы «укрепить США в качестве силы, которая будет контролировать важнейшие экономические и политические результаты во всём мире в 21-м веке». Глобализация и неолиберализм являются американскими стратегиями мирового господства, позволяющие США формировать «внутреннюю и внешнюю среду в странах с целью побудить их продолжать принимать американское политическое и экономическое господство». Подход к глобализации как к «процессу без субъекта», как это сделали Хардт и Негри в «Империи» , мистифицирует настоящую динамику глобальной экспансии Соединенных штатов в 1990-х годах и служит идеологическим покровом американского империализма. Путая американский пропагандистский образ с объективной реальностью, он способствует распространения иллюзии, что глобальная сила не имеет доминантного центра. Говоря проще, глобализация для остального мира значит тоже, что и американизация для США:
«Глобализация деглобализирует американскую макроэкономическую политику...в то время, как другие экономики м правительства переходят к новым формам подчинения международному экономическому процессу, с американского угла зрения глобализация скорее представляется как «Американизация» мировой экономики – процесс гармонизации остального мира с ритмами и требованиями экономики США».

Давление на остальной мир дало сильнейший результат, понуждая страны становиться «эффективными агенствами капиталистической глобализации». Но это не привело к возникновению глобальной Империи. Одна из основных черт глобализации по американски, в противоположность Хардту и Негри, является то, что США использует другие государства для продвижения своих интересов. Государство необходимо для глобализации, и вопрос, требующий рассмотрения, состоит в том, какой реструктуризации подверглось современное государство, чтобы осуществлять стремление США «идти глобально». Важно понять процесс, через который другие страны усвоили глобальные требования Соединенных Штатов, и уяснить способ, которым США оказывают давление на другие страны с целью подчинить их своей воле. Этот вопрос не только экономический или военный, он также и юридический. Как отметил Аджаз Ахмад: «национальные законодательные системы подвергаются постоянному давлению с целью сделать их более совместимыми с американским законодательством – и подчас просто его копией».

Он приходит к заключению:
«Вне-территориальная империя, имеющая своей столицей Вашингтон, округ Колумбия, берет в свои руки таким образом функционирование национальных государств тремя путями: соблазном и мощью частного транснационального капитала, действиями регулирующих режимов наднациональных институций (МВФ и т.д.), и превращением законов разных наций в копии американского закона».

Некоторые из этих черт специфичны для 1990-х годов, но некоторые можно проследить к началу 70-х, если не ранее. Одной из доминантных черт американского империализма в послевоенный период была его способность копировать свои производственные отношения в метрополиях империи. И этот процесс продолжался, расширялся и интенсифицировался. Другая важная особенность состоит в том, что Соединённые Штаты никогда не стремились подражать старомодному европейскому империализму, создавая собственную юридическую империю. Всё было как раз наоборот. Деколонизация и формальная политическая и юридическая независимость были необходимыми условиями для американского господства и расширения.

США должны были полагаться на согласие других государств с их военно-политическими проектами, и это было одной из наиболее важных черт эры холодной войны. Через создание хорошо разработанной системы протекторатов, Соединенные Штаты могли управлять своими союзниками и определять своих друзей,врагов, чрезвычайные положения, внешнюю политику и стратегии накопления. Союзники зависели от США в удовлетворении их потребностей в области безопасности, и наиболее важное стратегическое партнерство каждого союзника должно было быть с Соединёнными Штатами. Межимперское соперничество и антагонизмы сдерживались, таким образом, обеспечиваемым господством США единством. Никогда не стремясь устранить своих союзников в качестве самостоятельных центров аккумуляции капитала, Соединённые Штаты всегда стремились детерминировать их независимость. Поэтому Европа и Япония стали стратегически зависимы от отношений США с Советским Союзом, которые Соединенные Штаты использовали для поддержания своего политического и экономического превосходства на мировом рынке. Дейсвительно, как утверждал Давид Гиббс, США проводили стратегию «двойного сдерживания» во время холодной войны, «чтобы сдерживать одновременно и коммунизм и своих союзников в Европе». Первое использовалось для легитимизации второго. «После распада СССР , с 1989 года, сдерживание союзников осталось центральной задачей для США». Кризис 1990-х должен отсюда рассматриваться как кризис легитимности американского могущества: как поддерживать и воспроизводить структуры гасподства и зависимости холодной войны, когда официально надобность в них отпала. Это был тот вызов, который надо было принять американским элитам в 1990-х годах.

Другими словами, основная задача Соединённых Штатов осталась неизменной со времени окончания 1-ой мировой войны: мировое господство. Как сформулировал в 1990 бывший помощник министра обороны Ричард Эрмитаж: «Не существует абсолютно никакой альтернативы решительному и ясному американскому главенству». Настоящей проблемой для США в 1990-х стал поиск новых путей легитимизации этого утверждения. Третий мир и восточная Европа должны были вынести основную тяжесть этого процесса, тогда как антиимпериалистическая напряженность проецировалась наружу. Ирак,Босния,Косово, «гуманитарные интервенции», «справедливая война», расширение НАТО и множество других форм искусства управления государством не могут быть поняты вне этого существенного факта. Это объясняет, как заметил Гован, бурность в трансатлантических отношениях в 1990-х:
«Весь европейский политический и экономический ландшафт 1990-х был изменен битвами между основными державами, входящими в НАТО, из-за того, как переформировать политическую структуру Европы после коллапса советского блока».

Соединенные Штаты решительно отказались пересматривать основные сроки и условия «сильного партнерства» между собой и Европой:
«В американском официальном языке сочетание «сильное партнерство» является кодовым. На дипломатическом языке оно означает сильное главенство США над Европой. Более грубо оно означает гегемонистское главенство над Западной Европой, вид «сильного партнерства», существовавшего в годы холодной войны(и в войну в Заливе)».

В результате США продолжали оказывать сопротивление тому, что может быть описано как европейский ультраимпериалистический проект равного дележа остального мира. Как отмечал Ленин в начале прошлого столетия, неравномерное развитие и неравномерное распределение власти подрывают любое равенство в международных отношениях. Это отчетливо видно в современной международной политике. Соединённые Штаты не принимают то, что британский дипломат Роберт Купер сегодня называет постмодерном или кооперативным империализмом: «структура, в которой у каждого есть доля в управлении, в которой нет одной доминирующей страны, и в которой руководствуются не этическими, а законодательными принципами». Этот проект, включающий Международный трибунал и другие институты для будущего слияния государств, выглядит очень похожим на юридическую империю Хардта и Негри. И он находится в резком противоречии с американской стратегией достижения непререкаемого мирового господства. Соединённые Штаты продолжают интерпретировать «кооперативную империю» как прямую угрозу своей конституции и национальным интересам, так как она накладывает ограничения на их внутреннее законодательство. Евросоюз решительно возражает против такого прочтения. Он видит свою версию глобализации/империализма - сети распределенного суверенитета – как позитивное развитие в международных отношениях. Как недавно заявил его комиссар по внешним сношениям, Крис Паттен:
«Напротив, инстинкт возвращения к узкому определению национального интереса; подчеркивание примата американского интереса, в особенности интереса экономического, над любой внешней властью, представляет угрозу не только для нарождающегося международного порядка, но и для самих Соединённых Штатов». 

США категорически отказываются участвовать в европейском «неолиберальном космополитанизме»: «Соединённые Штаты не проявили никакой заметной тенденции к прекращению политики силы или подчинению себя наднациональным мировым властям». Как ясно продемонтрировали 1990-е годы, поддержание иерархически структурированного однополярного мирового порядка остается главной задачей США.

Именно в этом контексте следует понимать «войну с терроризмом». Для Хардта и Негри она означает прорыв в проекте Империи. После 11 сентября 2001 года, утверждают они, Соединённые Штаты приняли односторонний империалистический проект, отказываясь от децентрализованного сетевого порядка: Империя более не существует, она переходит из актуальности в потенциал, становится одной из альтернатив в мировой политике. Такая концепция современной международной политики есть чистейший идеализм. Империя, как и ультраимпериализм, всегда были лишь теоретической концепцией, и никогда реальностью – и никогда не могут быть ею, как того хотят Соединённые Штаты. «Война с терроризмом» только дала США стедства для легитимизации ряда новых империалистических средств(включая «изменение режима» и «упреждающий удар»), с целью усилить своё глобальное проникновение. Сочетая растущий авторитаризм дома с усиливающимся интервенционизмом заграницей, Соединённые Штаты использовали террористические атаки 11 сентября для консолидации и расширения своих стратегий мирового господства. Как отмечает National Security Strategy of the United States of America от сентября 2002 года, глобальная экономика, свободные рынки и национальное развитие других стран являются теперь вопросами безопасности для США. Например, «возврат сильного экономического роста в Европе и Японии жизненноважен для национальных интересов безопасности Соединенных Штатов». Сфера глобального вмешательства США, следовательно, увеличивается. Внутренние дела других стран всё более становятся внутренними для Америки: «Сегодня различие между внутренними и внешними делами уменьшается. В глобализирующемся мире, события за пределами американских границ имеют всё большее влияние и внутри них».

В военном плане, сдерживание более не достаточно. Проактивная политика предотвращения и предупреждения необходима для противодействия такому невидимому и непостоянному врагу, как терроризм, она дает США право диктовать любые меры, которые они сочтут необходимыми для своей защиты. Это звучит довольно иронично, хотя и подходяще, что такую глобальную стратегию господства и вмешательства администрация называет «Американским интернационализмом». То что пугало Троцкого в прошлом столетии, стало явью: мир окончательно американизировался. Или, как сформулировал Перри Андерсон, Америка интернационализировалась:
«Интернационализм в этом смысле не есть более координация важнейших капиталистических держав под американским господством против общего врага, негативная задача Холодной войны, но положительный идеал – пересоздание мира в американском образе, sans phrases».

Постмодернистское дезертирство
«Высокомерие «международного сообщества» и его право вмешиваться по всему миру не есть серия отдельных событий или несвязанных эпизодов. Они составляют систему, с которой необходимо последовательно бороться».

Дезертирство не является специфично социалистическим (или даже политическим) качеством, хотя оно и занимает центральное место в концепции изменения Империи Хардта и Негри. Дезертировать, согласно Оксфордскому словарю английского языка, означает «оставить,бросить,покинуть, уступить (вещь); уйти (с места или позиции)», оно обозначает невыполнение и нарушение клятвы или верности. Дезертирство есть добровольное сложение с себя обязательства или долга. Оно также является условием заброшенности, опустошенности, которые, в теологическом смысле значат духовную подавленность: «Чувство богооставленности»(Джонсон).

Империя подразумевает силу дезертирства и номадизма (склонности к кочевому образу жизни). Раскритиковав на одном дыхании постколониальную теорию как устаревшую, Хардт и Негри продолжают разрабатывать её последнюю теоретическую метафору: мигрант как носитель правды, как символ нового мира и его освобождающего потенциала. Своей миграцией массы предвосхищают и творят Империю: «Разрушающая пространство мощь масс является продуктивной силой, питающей Империю, и в тоже время силой, зовущей и делающей необходимым её разрушение».

Находясь под контролем Империи, массы определяют в тоже время её развитие: «инициатива организованной рабочей силы всегда определяет облик капиталистического развития». Это переворачивание Маркса с ног на голову. В «Капитале», миграция рабочих или труд бродяг - симптом власти капитала: «Они являются легкой пехотой капитала, бросаемые им по его нуждам, то туда то сюда. Когда они не на марше, они разбивают лагерь». Начав с подрыва тезиса Маркса о власти капитала над трудом, авторы пририходят к определению борьбы между трудом и капиталом в форме дезертирства, исхода и отказничества. Хардт и Негри выдают политическую пассивность за вызов и оппозицию капиталу. Классовая борьба сводится к выходу из боя. Политика отказа становится, в анархистском духе, отказом от политики. Поэтому выглядит смешно, когда представив Империю как сферу «вне политики», Хардт и Негри приходят к защите политического реформизма - типа права на мировое гражданство, социальное пособие и возвращение собственности. Но такое противоречие между революционной риторикой и реформистской практикой является основной чертой некоторых течений в анархизме.

По Хардту и Негри миграция становится новой авангардной деятельностью – хотя они и отрицают авангардизм как политическую форму. Вспоминая «Коммунистический манифест», они утверждают, что «призрак бродит по миру, призрак миграции. Все мировые державы объединились в беспощадной борьбе с ним, но это движение необоримо». «Миграция» подменяет тут «коммунизм» Маркса и Энгельса. Эта подмена эмблематична. Политическая партия/субъект исторического действия подменяется неким социальным процессом. Такая же логика лежала в основе общественных движений, начиная с 1970-х годов, как отмечает Джеймс Хартфилд:
«Действительным смыслом «новых социальных движений» является уход от идеи субъекта социальных перемен. Новые формы организации порывают с идеей коллективного субъекта».

Упадок и поражение рабочего класса как политической силы в конце 1970-х стал главным условием подъема общественных движений типа «прямое действие», борцы за окружающую среду, феминизм, индигенизм, НПО и, сегодня, антикапиталистическое движение.

«Империя» вполне откровенна в своём отрицании пролетарских форм политической организации. Интернационализм является показательным примером. Хардт и Негри особенно настойчивы в отрицании всякой роли интернационализма в современной политике. «Сегодня мы должны ясно понять, что время такого пролетарского интернационализма прошло» - говорят они. Глобализация является ответом на интернационализм скорее, чем результатом его провала. Опять, рабочие «предвидели и предвосхитили процессы глобализации капитала и создания Империи». Глобальный капитализм следует примеру классовой борьбы, они утверждают. Предначертав Империю, пролетарский интернационализм устарел, его тактика и стратегия «совершенно безнадежны». Так как «борьба стала непередаваемой», она «не связывает горизонтально, но вертикально, прямо с виртуальным центром Империи». В противоположность антагонизмам и сходствам пролетарского интернационализма, сегодня у борьбы другие правила: «Просвещение является проблемой, а постмодернизм - решением». Но что это за решение? Находят ли проблемы, вызванные капитализмом, такие как неравенство, эксплуатация, а также бинарные антагонизмы решение в постмодерне?

Империя разрешает эти проблемы, осуществляя двойную эвакуацию: как структуры, так и агента действия. С подрывом объективной структуры власти ликвидируется и субъект освобождения. Если Империя лишена центра, то также лишена его и контр-Империя. Отрицание Хардтом и Негри интернационализма основывается, следовательно, на ложной посылке об исчезновении национального государства, в то время как оно лишь подверглось реструктуризации. Если государственная власть не исчезает в Империи/глобализации, а только меняет конфигурацию, тогда их политика есть уклонение от политического действия. А это значит, что момент «упущенных возможностей международного социализма» не ушёл в небытие. Также как и стратегия захвата государственной власти, как главная задача революционных движений. Как Маркс и Энгельс сформулировали в «Манифесте»: «Хоть не по сути, а по форме, борьба пролетариата с буржуазией является главной национальной борьбой. Каждый пролетариат должен свести счеты прежде всего со своей собственной буржуазией». 

Но кто в постмодерне будет противостоять и преодолеет «Американский интернационализм», и гарантирует, что «неолиберальный космополитанизм» - его европейский империалистический соперник – тоже будет повержен? Настоящая проблема несколько отлична, как заметил Ральф Милибанд: кто обладает структурной способностью трансформировать глобальный капитализм и преодолеть логику его господства? У Милибанда нет сомнений, что это может быть только рабочий класс, подчиненное меньшинство. Если рабочий класс не преодолеет власть капитала, то тогда, никто больше этого не сделает.

««Первичность» организованного труда в борьбе проистекает из того факта, что никакая другая группа, движение или сила в капиталистическом обществе не обладает способностью в ближайшее время бросить вызов существующим структурам власти и привилегии также эффективно и грозно, как это может сделать организованный труд. Это ни в коей мере не означает, что движения женщин, черных, борцов за мир, эколоджистов, гомосексуалистов и другие не важны, или не могут повлиять, или что они должны уступить свою идентификацию. Вовсе нет. Имеется ввиду только то, что основным, (но не единственным ) «могильщиком капитализма» остается организованный рабочий класс. Здесь находится необходимый, незаменимый «агент исторических изменений». И если организованный рабочий класс откажется выполнить эту работу, она не будет сделана никем».

По другому: только «партикуляризованный универсализм» социалистического интернационализма может противостоять «универсализованному партикуляризму» потмодернистского американского интернационализма. Постмодернистская левая дезертировала с этой позиции и, поэтому, отказалась осознать беспрецедентную мощь мирового капиталистического господства. Капитализм получается не есть так всесилен, как думали марксисты до периода деконструкции. Это всего лишь «бумажный тигр», и у него нет существенной идентификации. Между таким отрицанием и эйфорией Хардта и Негри, капитализм остается неуязвимым. Частью сегодняшнего необходимого «бескомпромиссного реализма» является осознание силы и правды милибандовского утверждения. Только «отрицанием любого примирения с правящей системой и отрицанием любого пиетета и эвфемизма, который недооценит её мощь», может быть достигнуто реальное осознание предстоящих задач. Идеализм и мистификация только лишь подорвут любой возрождающийся потенциал для реальных изменений в будущем.

Перевод с английского Ильи Иоффе

http://www.monthlyreview.org/0604abumanneh.htm

Ваше мнение