| Ричард Волин
Оправдание Сократа
Жан Грондин: Биография Ганса-Георга Гадамера
Философ Ганс-Георг Гадамер был Мафусаилом нашего времени. Он родился 11 февраля 1900 года и умер 13 марта 2002 года. Он пережил две мировые войны, приход Гитлера к власти, крушение коммунизма и объединение Германии. В одном из последних интервью, опубликованном немецким еженедельником «Ди вельт», он даже высказал свое мнение о событиях 11 сентября. Гадамер официально ушел из Гейдельбергского университета в 1968 году, но и это, как выяснилось, было только началом молниеносной второй карьеры. После этого он стал часто читать лекции в университетах Северной Америки, неся весть о «герменевтике» – искусстве интерпретации текстов – новому поколению студентов, чувствовавших отвращение к американским интеллектуальным традициям. Случилось так, что я был одним из них. Моя встреча с Гадамером произошла в порядком подзаброшенном оплоте высшего образования в Гамильтоне, штат Огайо. Гадамер, которому тогда было семьдесят шесть лет, прожил после этого еще долгую и продуктивную жизнь. В Макмастере он вел еженедельный семинар для студентов, посвященный относительно малоизвестному диалогу Платона «Филеб», который мы читали вслух с начала до конца. Тогда я почти не знал этого диалога, но во время занятий Гадамер не раз рассказывал о том, как почти пятьдесят лет назад писал по нему дипломную работу под руководством Пауля Фридлендера, профессора Магдебургского университета. Любовь Гадамера к диалогу была видна невооруженным глазом. Он казался мне Сократом наших дней, пренебрегшим своим истинным призванием на афинской агоре времен Перикла 2500 лет назад. Однако «послание» Гадамера явно отличалось от идей Сократа. Афинянин считал, что традиционные источники мудрости греков – эпосы Гомера – стали неприменимы. Поэтому он учил своих молодых аристократических протеже рискованному «искусству диалектики». Он поощрял их смотреть внутрь – «познавать себя», не полагаясь на общепринятую мудрость. Поэтому мудрость Сократа несла в себе радикальность, враждебную традиции и унаследованной структуре убеждений. Конечно, те, кто постоянно ставят традиции под сомнение, нередко навлекают на себя серьезную опасность. В 399 до н. э. Сократ был за свои убеждения осужден и казнен – и это стало вечным позором истории демократической формы правления. Гадамер, напротив, был закоснелым традиционалистом. Он считал, что одним из главных недостатков современности стала потеря связи с классическими источниками мудрости и авторитета. Только заново соединившись с традиционными источниками знания – «великими текстами» западной литературы и философии – может человечество спастись от фатума постоянных заблуждений и «бездушия». Поэтому неудивительно, что его учение встречало такой восторженный прием со стороны как неоконсерваторов, так и преподавателей, озабоченных тем, что западный канон теряет свою святость. Гадамер вне всякого сомнения согласился бы с утверждением своего философского учителя Хайдеггера, считавшего, что современное искусство и литература в основном «разрушительны». В последнем интервью Гадамер сказал, что великое искусство всегда вырастает из жизни «народа» – «das Volk” по-немецки. Он хотел таким образом высмеять то, что считал безответственным космополитизмом эстетического модернизма. Джойсовский Стивен Дедал был обывателем. Гомеровский Одиссей – греком. Долголетие – не всегда благословение. Но не подлежит сомнению, что Гадамер воспользовался своей живучестью с максимальной пользой. В его случае это было необходимо, поскольку по меркам научного мира Гадамер явно подзадержался. До шестидесятилетнего возраста философ из Гейдельбергского университета сочинил всего одну книгу, оставшуюся незамеченной. Все сразу же изменилось в 1960 году, когда издание «Истины и метода» помогло ему прорваться ко всемирной славе. Традиционно философия означала поиск истины – хотя философы и резко расходились во мнениях, как же лучше всего искать. Рационалисты считали, что реальность есть царство перемен и изменчивости, и поэтому неизменные и вневременные «идеи» дают лучшую гарантию вневременного знания. Эмпирики, наоборот, разделяли ехидные взгляды Иеремии Бентама, согласно которым, философские принципы, не основывающиеся на опыте, являются «чушью на ходулях». Герменевтика в трактовке Гадамера оказалась в истории философии чем-то
совсем неожиданным. Она заявляет, что тяга к определенности ложна сама
по себе, а поиск объективного знания только урезает богатство и обширность
человеческого опыта. Следовательно по Гадамеру, философы веками шли, в
сущности, по ложному следу.
Гадамер учился вместе с Хайдеггером, когда тот переехал в Марбург (из Фрейберга) в 1923 году. Одним из открытий благочестивой биографии Жана Грондина стал следующий факт: через год Хайдеггер послал Гадамеру уничтожающее письмо, в котором подверг серьезному сомнению способности и будущность молодого философа. Хайдеггер выразился грубо и резко: «Если вы не сможете проявить к себе достаточно жесткости, из вас ничего не выйдет». Как признавался сам Гадамер, вердикт Хайдеггера был настолько осуждающим, что подорвал его веру в себя как философа на многие годы вперед. Гадамер резко отказался от своих планов писать дипломную работу вместе с Хайдеггером и быстро сменил область исследований с философии на античность. Он признавался позже, что «Истина и метод» появилась так поздно и потому, что Гадамер постоянно чувствовал рядом с собой неодобрительное присутствие Хайдеггера. Когда в 1928 году Хайдеггер уехал из Марбурга, чтобы заменить Эдмунда Гуссерля во Фрайберге, Гадамер почувствовал, что с его плеч упала огромная тяжесть. Он почувствовал себя не брошенным, а наоборот – «свободным», как сам признавался. Тем не менее, не подлежит сомнению, что время ученичества у Хайдеггера, хотя и недолгое, стало переломным моментом в ранних шагах Гадамера на поприще философии. У Хайдеггера Гадамер научился «фактичности»: человеческое бытие-в-мире – Dasein – отличается приматом нашей экзистенциональной ситуативности. Наши прагматические действия в социальном окружении были и остаются онтологически более важными, чем интеллектуальные привычки, традиционно завораживавшие западных философов, таких как Платон, Декарт и Кант. «Теоретический подход» – поиск оснований, который веками был главным импульсом к философским изысканиям, был, можно сказать, только производной и подчиненной точкой зрения. Именно эту идею призвал Гадамер через тридцать пять лет в «Истине и методе», когда клеймил тягу философии к абсолютному знанию. Как и Хайдеггер до него, Гадамер рассматривал тягу к определенности как парадоксальную попытку убежать от того, что как раз уникально для человека. Вслед за Хайдеггером герменевтика Гадамера стремилась перевернуть способ философского исследования. «Приземленность», которую такие мыслители, как Платон и Декарт считали философским «мусором», стала абсолютным центром. Определенность, традиционная цель философского исследования, была оценена как обременительная мыслительная помеха. По эту сторону Атлантики эта ориентация нашла защитников среди прагматиков и постмодернистов, таких как Ричард Рорти и Ричард Дж. Бернстейн, считающих, что антифундаментализм, то есть отрицание вневременных притязаний на истину, сделал Гадамера родственной им душой. Однако в попытках прагматиков и постмодернистов найти в Гадамере интеллектуального союзника есть что-то искренне наивное. Хотя постмодернисты (если таковые еще остались) любят считать себя левыми или прогрессивными, не подлежит сомнению консервативная сущность учения Гадамера, основанная на неприкрытом преклонении перед традицией. Кстати, на одном из этапов своей научной карьеры юный протеже Хайдеггера был преисполнен гордости за себя, поскольку читал только книги, которым исполнилось не меньше двух тысяч лет. Конечно, по прошествии времени герменевтический подход приобрел своих врагов. Многие считают самым главным его недостатком подход в духе историцизма девятнадцатого века – релятивистского взгляда, согласно которому, как выразился историк Леопольд фон Ранке, все времена «одинаково приближены к Господу». Критики утверждают, что осмеивая тягу к объективной истине, герменевтика оставляет нас на ничейной почве философского релятивизма. В этом смысле можно сказать, что защита герменевтикой экзистенциального ситуационизма в конце концов доходит до превращения нужды в добродетель. В 1920 и 30-х годах разговоры о «кризисе историцизма» были обычным явлением. В конце концов, может быть методологически и полезно объявить, что человеческое знание ограничено временем и историей, но это лишает нас как этических и политических существ основы для ориентации. В 1920-е годы отсутствие этических оснований было обычным упреком в адрес хайдеггеровского экзистенциализма. Хайдеггер пытался исправить этот недостаток концепцией «определенности» или «решимости». Согласно этой точке зрения, конкретное содержание решений, которые человек принимает в своей жизни, не играет особой роли; важно, чтобы выбор был решительным и твердым. Но такой подход, похоже, не сильно отличается от предыдущего, поскольку вопрос содержания или направления «решимости» остается непроясненным. Студенты Хайдеггера обычно насмехались над ним, заявляя: «Я «решился», а на что – не знаю». Как твердый традиционалист, Гадамер не питал особых симпатий к «решимости» по Хайдеггеру. И опять было бы полезно задаться вопросом: было ли отвращение Гадамера к твердым философским суждениям не-сократическим. С одной стороны, Сократ олицетворяет собой философскую скромность, с которой Гадамер четко себя отождествляет. В своей «Апологии» афинянин с отличающей его склонностью к иронии объявляет себя самым мудрым человеком, поскольку обладает четким осознанием своего невежества: «Я самый мудрый из живущих людей, поскольку знаю только то, что ничего не знаю». С другой стороны, использование Сократом диалектического метода, так называемого эленхуса, было направлено значительно дальше отрицательного знания. Поэтому оно выглядит радикально несовместимым с гадамеровским этическим «конвенционализмом»: идеей, согласно которой мы должны не «гнать волну», а следовать правилам и процедурам существующего социального порядка. Все бытие Сократа как философа было направлено против этой установки. Собственно ловушки этического конформизма являются центральной темой ранних диалогов, написанных, естественно, Платоном. В своей типичной провокационной манере Сократ вопрошает своих сограждан-афинян о природе «добродетели»: храбрости, набожности, справедливости, красоты и так далее. Конвенциональные установки – то есть общее место афинской «улицы» - неизменно оказываются неудовлетворительными, поскольку они недостаточны универсальны. Собеседники Сократа предлагают частные определения этих концепций (например, неудачное определение храбрости, сделанное Лахесом: «когда не убегают во время битвы»), в то время как Сократ ищет конечную истину: «красоту саму по себе», «справедливость саму по себе», «доброту саму по себе». В этом отношении гадамеровское поклонение традиции – как в книге «Истина и метод», гласящей: «Понимание само по себе должно мыслиться не столько как действие субъективности, сколько проникновением в ход традиции, в которой прошлое и настоящее постоянно взаимодействуют» (курсив мой) – совершенно не дотягивает до эпистемологических требований мудрости Сократа. Гадамер, желая описать, как прошлое соединяется с будущим, употребляет лирическое выражение «слияние горизонтов». Эта фраза красива как метафора, но по существу убога – она ограничена примерно так же, как хайдеггеровская «решимость». Хотя нам рассказывают, что изучаемые горизонты должны каким-то образом «слиться», при этом не дается никаких процедурных или методологических указаний, как же это соединение на самом деле осуществить. Во вводных замечаниях в разделе благодарностей Жан Грондин кратко излагает, как он пришел к написанию этой биографии. Начальным толчком стали выплывшие в конце 80-х годов сенсационные открытия, касающиеся сотрудничества Хайдеггера с нацистами. Когда Грондин, гадамерианец-самоучка, профессор философии в Монреальском университете, впервые коснулся замысла биографии, Мастер попытался его отговорить – несомненно частью из-за своей удивительной скромности. Однако же нельзя не спросить: не было ли помимо этого в собственном политическом прошлом философа нечто такое, что он предпочел бы не вытаскивать на свет божий? Еще одна причина сопротивления Гадамера коренилась в сомнительной немецкой литературной традиции, грехи которой лучше всего представлены кружком, собиравшимся вокруг поэта Стефана Георга. Поскольку Гадамер лично был знаком со многими георгианцами по Марбургу двадцатых годов, он знал, наверное, эту болезнь из первых рук. Члены георгиевского кружка под влиянием романтического культа гениев были склонны к сочинению подробных раболепных жизнеописаний. Наиболее выдающимися примерами были биография Гете, написанная Фридрихом Гундольфом, и фанфарное исследование жизни Фредерика II, созданное медиевистом Эрнстом Канторовичем. Сейчас эти исследования выглядят как исторические курьезы: они слишком торжественны, на грани восторженного, «сочувствующего» исследования. За ними стояла идея интуитивно вжиться в психику описываемого лица. Ценности критического изучения открыто презирались, поскольку могли испортить задумывавшееся прославление. Грондин не только пренебрег предостережениями и замечаниями Гадамера. Практически везде, где можно, он пишет так, чтобы максимально отдалиться от всепрощающих жизнеописаний в стиле апостолов георгианской веры. Чтобы соответствовать афоризму Ницше «Остаться учеником – значит проявить неблагодарность к учителю», Грондин приложил немало усилий. В своей речи 1945 года «О Германии и немцах» Томас Манн указал: «Нет двух Германий, плохой и хорошей, но только одна, которая с дьявольским умением превратила все, что у нее было лучшего, в зло». Во времена Третьего Рейха Манн предпочел изгнание. Он рано понял, что достичь компромисса с национал-социалистской диктатурой невозможно в принципе. Фраза Манна была возражением ученым и интеллектуалам, заявлявшим, что культурные традиции страны во время катастрофы 1933-45 годов не пострадали. Более того: как показывают историки, многие немецкие гуманитарии, убежденные, что начался закат западных демократий и час Германии пробил, особенно страстно стремились примкнуть к нацистам-победителям. Некоторые немецкие ученые, как Гадамер, утверждали, что смогли отыскать убежище от надвигающейся бури в так называемой внутренней эмиграции. Манн категорически отказался принять эту позицию. Как можно отыскать внутренний мир, находясь в самой середине невиданной тирании? Сын Манна Клаус талантливо изложил эту дилемму в своем романе 1936 года «Мефистофель», где описал актера, который после ряда частичных компромиссов с режимом вдруг понял, что фактически продал свою душу. Самое сомнительное в биографии, сочиненной Грондином – то, что она написана как оправдание дел Гадамера во времена Третьего Рейха. Чтобы заставить замолчать возможных критиков, Грондин строит оправдание сразу с двух позиций: а) Гадамер бескомпромиссно противостоял соблазнам нацизма; б) даже тогда, когда Гадамер охотно шел на поводу у режима, у него были на это самые веские причины. Грондину, кажется, невдомек, что пункты а) и б) взаимно исключают друг друга. Чтобы объяснить случаи сомнительного политического приспособленчества Гадамера, Грондин прибегает к герменевтическому подходу: он пытается постичь образ мышления тех немцев, которые всем сердцем поддержали режим. По ходу он постоянно изображает нацистов как совершенно разумную и законную альтернативу: Германия попробовала демократию, но этот политический эксперимент позорно провалился. К тому же Гитлер пришел к власти почти законным образом и поэтому имел ореол легитимности. На последних свободных выборах в Германии нацисты получили больше всего голосов. Учитывая драконовский характер Версальских договоров, многие реваншистские геополитические претензии Гитлера казались среднему немцу вполне оправданными. Грондин делает нацизм такой заманчивой политической альтернативой, что в конце концов начинаешь удивляться, как мог любой рассудительный немец противостоять его притягательности. По иронии, «сочувствующий» метод Грондина демонстрирует только моральное банкротство герменевтического подхода. А именно: если «постичь образ мыслей» не последователей Гитлера, а его жертв, можно придти совсем к другим выводам. Да и многие высказывания Грондина о первых успехах нацистов представляют собой в лучшем случае полуправду. Нацисты набрали больше всего голосов. Но на выборах 1932 года за них проголосовали только 33.1% немцев, то есть две трети немецких избирателей отвергли их программу. Версальский договор 1919 года может и был драконовским. Но заключать отсюда, что нацистская диктатура была единственным политически возможным механизмом для пересмотра несправедливых статей, есть ложь и введение в заблуждение. На этом примере этические пробелы «конвенционалистского» подхода, который Грондин позаимствовал у самого Гадамера, обнажаются целиком. В отличие от Хайдеггера, который пять послевоенных лет был изгнан из
университета за связи с нацистским режимом, Гадамер никогда не вступал
в нацистскую партию. Однако же его вряд ли можно назвать убежденным демократом.
Подобно многим немецким консерватором, Гадамер несомненно не был согласен
со многими частностями правления национал-социалистов. С точки зрения касты
интеллектуалов многие нацистские методы – концентрационные лагеря, бойкоты
евреев, «Сила через радость», дешевые эффекты – были слишком грубы. Но
такие детали никогда не мешали Гадамеру принимать режим в целом.
В 1934 году Гадамер написал научную статью, оправдывающую изгнание Платоном
поэтов из Республики. Даже доброжелательно настроенный Грондин не находит
здесь оправданий и признает, что статья соответствовала печально известной
нацистской кампании против «дегенеративного искусства». Сейчас эту работу
можно прочитать как аллегорическое описание взлета и падения Веймарской
республики. Подтекст не сильно тонкий: излишняя культурная свобода порождает
анархию. Только сильное государство, как указывает Платон в своем трактате
по авторитаризму, положит конец социальному и политическому хаосу. Гадамер
хвалит платоновский идеал «просвещенной диктатуры» в следующих выражениях:
В следующем году Гадамер, столкнувшись со сложностями в получении постоянной
преподавательской должности, добровольно записался в нацистский лагерь
политического перевоспитания. Когда все сомнения в его политической благонадежности
исчезли, Гадамер преуспел в получении профессорской кафедры в Марбурге
(1937 г.) и в Лейпциге (1938 г.)
Снова и снова Грондин смягчает проступки Гадамера против этики, задним числом находя в них рациональное оправдание. «Конечно, это была деликатная ситуация – занимать должность коллеги-еврея, но что было делать Гадамеру?» - печально вопрошает Грондин, как будто главный вопрос, поставленный на обсуждение, - виды Гадамера на карьеру, а не его вызывающая смущение готовность сотрудничать с беззаконной расистской диктатурой. «Он должен был протестовать?», - продолжает Грондин. Вот именно, как раз это Гадамер и должен был делать! Потому что своим протестом или другим выражением неодобрения этого ужасного режима Гадамер мог бы спасти честь философии вместе с собственной репутацией. Однако по причинам, которых толком не объясняются, Грондин настаивает, что единственной возможностью Гадамера в то время было сидеть тихо. «В этой ситуации он мог только думать о том, чтобы выжить самому». Грондин, кажется, не понимает, что философия тем и отличается от других профессий, что в подобных ситуациях предписывает действовать в соответствии с принципами, а не исходя из собственных интересов или интересов выживания. Те, кто будут читать биографию Грондина как учебник морали, желающие узнать, как герменевтика работала в условиях принуждения, явно сильно разочаруются. Не вызывает сомнений, что самым сильным компромиссом Гадамера с нацистским режимом стала его лекция «Народ и история в учении Гердера», прочитанная 29 мая 1941 года в «Немецком институте», расположенном в оккупированном Париже. Чтобы оценить общественную составляющую гадамеровского текста, надо принять во внимание, что многочисленные «Немецкие институты» были главным образом приводными ремнями нацистской культурной гегемонии. Не может быть никаких иллюзий насчет их явной политической функции: убеждать колеблющуюся европейскую элиту в легитимности контролируемой нацистами Европы и создавать впечатление, что немецкая военная сила питается огромной силой культуры. Вермахт свою работу в окопах выполнил. Теперь в битву за сердца и умы европейских элит и влиятельных людей должны были вступить немецкие гуманитарии. Тема лекции Гадамера прекрасно соответствовала идеологическим целям режима. Гадамер доказывал, что рационализм Просвещения себя изжил. Грядет новая эра подъема идеи немецкого народа, якобы непрерывной идеологической линии от Гердера до Гитлера. В день триумфа немецкого блицкрига в июне 1940 года (дата падения Франции) закатилось солнце универсализма Просвещения. Началось время национального партикуляризма и поэтому претензия Германии на превосходство самоочевидна. От философа требовалось предоставить интеллектуальное обоснование нового геополитического порядка. Чтобы добиться этой цели, Гадамер завершил лекцию восторженным панегириком немецким победам на поле брани: «В свое время Гердер предвидел судьбу Германии вне политики. И, возможно, что задержка в ее политическом развитии и явилась причиной того, что немецкая концепция народа – в отличие от демократических лозунгов Запада – доказала, что имеет достаточно силы для создания нового политического и социального порядка в изменившемся настоящем». (Гадамер здесь хочет сказать, что Гердер видел будущее Германии в культурном (Kultur), а не в политическом развитии. Ведь раздробленная, феодальная Германия казалось безнадежно отставала в последнем от передовых европейских стран. Это Гадамер истолковывает в романтически (фолькиш) шовинистическом духе, т.е. именно благодаря своему политическому отставанию Германия сохранила в целости традиционное культурное ядро, которое позволило ей теперь обновить "упадочную" Европу – прим. ред.) Прочитав эти строки, можно ли сомневаться, что весной 1941 года дело нацистов стало также и собственным делом Гадамера? Гадамер еще более ухудшил положение, когда, побоявшись, что его приверженность режиму станет известна потомкам, выкинул «Народ и историю в учении Гердера» из десятитомного собрания своих сочинений. Он хитро заменил этот труд другим, политически успокаивающим эссе о Гердере, сочиненном двадцать пять лет спустя. Таким методом Гадамер надеялся замести следы. Это у него получилось… пока въедливый немецкий журналист не устроил скандал в начале семидесятых. Грондин заявил, что намеревался биографией показать, как герменевтика в лице Гадамера действовала в условиях реального мира. В начале Грондин признается, что заняться этим исследованием его заставили вредные голословные утверждения о действиях Хайдеггера при нацистах. Определенно рассказ о поведении Гадамера в годы правления нацистов должен был принести более вдохновляющий результат. Но, увы. Практически в каждый ключевой момент Гадамер уступал режиму
без боя. Если посмотреть с этой стороны, то герменевтика – это философия
конформизма. Она превращает соглашательство с политическим злом в форму
искусства. Очевидно для герменевтического лексикона «гражданская смелость»
есть неизведанная добродетель, фраза со стороны.
Самую серьезную ошибку Грондин делает, когда считает, что в случае с
Гадамером можно обойти суд истории. Конечно, история кишит деспотиями и
мелкими диктатурами. Во все времена были мужчины и женщины, которые просто
поддакивали. Но существовал только один нацизм. Как Адорно проницательно
заметил в «Диалектике отрицания»: «Гитлер заставил человечество принять
новый категорический императив: мысли и действуй так, чтобы никогда не
повторился Освенцим, и чтобы не вернулось ничего подобного»
В этом отношения герменевтика, представленная Гадамером, показала себя моральным и политическим провалом. Оборотной стороной фирменного знака герменевтики «Прощайте, принципы!» оказалось ее собственное исторически задокументированное благодушие в гитлеровские годы. Пытаясь заглушить критиков Гадамера – Грондин именует их «охотниками на ведьм» и «инквизиторами» – биограф по иронии нарушает один из главных принципов герменевтики: действуй, учитывая, что твой противник может оказаться прав. Глухая оборона Грондина вызывает подозрение, что в герменевтическом шкафу еще не один скелет ждет своего часа. Поэтому он, вопреки собственным намерениям, производит эффект диаметрально противоположный тому, который написанная им биография путем упражнений в «управлении памятью» и «контроле убытков» угодливо пытается вызвать. Ричард Волин – автор книги «Дети Хайдеггера: Ханна Арендт, Карл Лёвит, Ханс Джонас, Герберт Маркузе» (Принстон юниверсити пресс, 2001). Перевел Юрий Жиловец
При использовании этого материала просим ссылаться на Лефт.ру |